Под солнцем свободы - [29]

Он сел, взял пергамент и написал:

"Поскольку ты одолел грозного неприятеля, твой император и повелитель предоставляет тебе право выбора, остаться ли в Африке, отослав в Константинополь Гелимера и пленных, или возвратиться вместе с ними. Да пребудет с тобой милость деспота!"

В тот же день отошел корабль, который вез послание императора.

Между тем Велисарий через своих шпионов уже знал о доносе. Не мешкая, он нагрузил корабли бесчисленными богатствами и набил их пленными вандалами, оставил в Карфагене гарнизон герулов и приготовился к отплытию в Константинополь. Он торопился оправдаться перед государем и расквитаться с лживыми доносчиками.

Когда прибыл гонец, корабли были готовы к отплытию, а самый быстрый парусник вез в Константинополь весть о том, что победоносный полководец возвращается.

Юстиниан убедился, что донос был порожден завистью, и решил устроить в городе триумф, какие устраивали лишь римские цезари в честь победы над варварами. Ему хотелось превзойти Тита и Траяна.

Разверзлась императорская казна, и посыпались из нее золото и серебро. Юстиниан распорядился заново покрасить ипподром. Арки и своды прогибались под тяжестью ковров. С севера и востока в столицу гнали необозримые стада. Гонцы мчались по стране, возвещая о празднестве. Народ валом повалил в Константинополь. Земледельцы побросали плуги, ремесленники отложили свои орудия. Глас деспота всем повелевал идти в столицу. Он сулил невиданное пиршество. И поскольку с наступлением зимы со всех концов страны с кличем "Хлеба и зрелищ!" В Константинополь стекались варвары, в январе город оказался битком набит пришлым людом.

Юстиниан учредил огромные награды для победителей в ристаниях, издал специальный закон о ристателях, борцах, метателях копий и лучниках. Все упражнялись, все готовились. За каппадокийских и арабских скакунов платили груды золота. На поле для тренировок с утра до вечера было полно народу, заключали пари, кто победит, зеленые или голубые.

И в разгар всеобщего напряженного ожидания во вторую ночь февраля в море перед Константинополем появились три красных огонька - то плыли корабли Велисария.

Богатый Эпафродит, торговец до мозга костей, воспользовался случаем угодить Феодоре и через нее, разумеется, Юстиниану. Лукавый грек понимал, что достаточно однажды промахнуться, промешкать, как немедленно окажешься перед судом за оскорбление величества. А подобные суды обыкновенно оканчивались тем, что обвиняемый исчезал в подземной темнице и его состояние поглощала ненасытная императорская казна.

Поэтому он велел Мельхиору купить самых лучших коней. Управитель обошел все ярмарки, высматривая скакунов для партии зеленых, и, наконец, остановил свой выбор на четырех арабских жеребцах, которые, по всеобщему суждению, должны были победить. Они стоили Эпафродиту ящик золота, и он подарил Феодоре их с тем, чтобы она выпустила жеребцов на стороне своей партии голубых. В благодарность Феодора послала ему в серебряной шкатулке тесьму, которой завязывала волосы при омовении.

Эпафродит осведомился также у Радована, умеет ли его сын Исток стрелять из лука. Когда тот ответил утвердительно, грек распорядился выжать славинам красивую одежду из тонкого полотна и раздобыл для них таблички, чтобы на ипподроме поставить их в ряды состязающихся лучников.

Наступил день триумфа.

Средняя улица - Меса, - разряженная словно индийская невеста из богатого рода, проснулась рано. Всю ночь работали мастеровые и рабы. Вельможи, соперничавшие при дворе, сорили деньгами, украшая фасады своих домов. С моря дохнул весенний влажный ветерок. Капельки прозрачной росы повисли на гирляндах и сверкали миллионами жемчужин. И море и само утро в тот день тоже как будто были подвластны деспоту. Пахнуло миртом и лавром, розмарин и розы покрыли улицу и стены. Отовсюду свисал напоенный благовониями пурпур, живыми цветами трепетали в воздухе драгоценные ткани. Гирлянды в глубоких аркадах тянулись от дома к дому, поверх них переливались золотом ленты серпантина, будто солнце распростерло свои крылья над улицей. В окнах белели оживленные лица первых византийских красавиц. В их волосах, на белых шеях, на шелковых и бархатных одеяниях покоились миллионы, обращенные в золотые диадемы, сверкающие нимбы, ожерелья и браслеты. На крышах яркими пятнами горели одежды слуг. Сегодня даже их принарядили: чисто вымытые, облаченные в дорогие одежды, они должны были, к вящей славе своих господ, возносить хвалу императорскому триумфу.

А внизу, на берегу моря, в темнице Пентапирг, король вандалов Гелимер в последний раз надел порфиру и возложил на голову корону. На лице его покорность отчаяния, он не плачет, не смеется, гордость в нем убита, душа убита. Он не испытывает ни гнева, ни страха, ни печали, еле шевелятся его губы, без устали повторяя: "Vanitas vanitatum" [Все суета сует].

Загремели трубы, отворились Золотые ворота. Над Черным морем взошло солнце. На фасаде Золотых ворот засверкала статуя Виктории, белые атланты, мраморные колоссы пробивались своей снежной белизной сквозь листья лавра, словно могучие защитники по обе стороны Portae triumpfalis [Триумфальной арки (лат.)] радовались торжественному дню. А в арке ворот безмолвствовал символ Христа - темный крест не засиял радостью этим ранним утром. Хмуро глядел он в сторону Пентапирга, откуда тянулись толпы закованных в цепи пленников, превращенных в рабов алчностью того, кто возводил для бога святую Софию и проводил ночи в беседах с монахами о таинстве святой троицы. Приди Он, символ которого безмолвствовал над воротами, нет, он не молчал бы, он повторил бы свой приговор: "Сердце твое далеко от меня!"