Под шапкой Мономаха - [154]

Трудовая жизнь Петра и близкое знакомство с делом управления выработали в Петре одно ценнейшее качество, которое иначе нельзя назвать, как строгою честностью. Он любил правду и ненавидел ложь, обманы и лихоимство. На дело государственного управления смотрел он, как на священный долг, и нес свои обязанности чрезвычайно добросовестно. Себя он считал слугою государства и искренне писал о себе: «За мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею». И действительно, Петр не жалел себя, когда дела требовали напряжения сил и энергии. Идея государства как силы, которая в целях общего блага берет на себя руководство всеми видами человеческой деятельности и всецело подчиняет себе личность, эта идея господствовала в эпоху Петра, и Петр ее усвоил. Он отдавал себя служению государству и требовал того же от своих подданных. В его государстве не было ни привилегированных лиц, ни привилегированных групп, и все были уравнены в одинаковом равенстве бесправия пред государством. Поскольку Петр считал себя лицом, постольку он мыслил и себя слугою государства наравне со всеми; а поскольку он являлся монархом, он олицетворял в себе государственную власть и сознавал себя самодержцем, который никому на свете не был обязан отчетом.

Не один раз в речах Петра звучало это различение его собственной роли как человека и монарха, и надобно сказать, что Петр – человек, при всех его слабостях, всегда предстает пред нами с чертами неподкупного и сурово-честного работника на пользу общую. И как носитель неограниченной власти, он сознавал, что ею должен пользоваться осмотрительно, и не раз благодарил тех, кто воздерживал его от увлечений и ошибок. «Знаю я, что я также погрешаю и часто бываю вспыльчив и тороплив (говорил Петр); но я никак за то не стану сердиться, когда находящиеся около меня будут мне напоминать о таковых часах, показывать мне мою торопливость и меня от оной удерживать».

Нередко бывая жертвою своего темперамента, в припадках вспыльчивости, гнева и раздражения, в приступах рано постигших его болезней, Петр понимал хорошо, как, в сущности, слаба его воля, как мала его власть над собою. Это сознание выразил он в знаменательных словах пред кончиною: «Из меня познайте, какое бедное животное есть человек». Так в конце концов определил сам себя самый могучий человек своей эпохи.

Столетие кончины Императрицы Екатерины II

Сто лет назад, вечером 6-го ноября 1796 года, скончалась императрица Екатерина II, после двухдневной болезни, на 68 году жизни, на 35 году царствования. Екатеринино царствование, 34 года продолжавшееся (говорит в своих записках известный А.С. Шишков), так всех усыпило, что, казалось, оно, как бы какому благому и бессмертному божеству порученное, никогда не кончится. Страшная весть о смерти ее, не предупрежденная никакою угрожающею опасностью, вдруг разнеслась и поразила сперва столицу, а потом и всю обширную Россию». Шишкову и всем сотрудникам и поклонникам дел почившей государыни казалось, что «Российское солнце погасло» в тот самый миг, когда «Екатерина вздохнула в последний раз и, наряду с прочими, предстала перед судом Всевышнего».

Но так говорили и писали о своей «матушке императрице» лишь те люди, сердца которых дрожали от восторга и патриотической гордости при шуме екатерининских побед и умы которых немели под впечатлением широких и блестящих преобразований Екатерины в административном и сословном устройстве. Наступившее со смертью императрицы новое царствование – «царство власти, силы и страха», как его звали современники, – иначе отнеслось к деятельности предшествующего правительства. Оно не только осудило прежние порядки громко, решительно и даже грубо; более того, оно принялось суетливо и торопливо разделывать все то, что было сделано в Екатерининское время. От мелочей придворного быта до существеннейших сторон общественной жизни, все терпело изменения, потому что признавалось негодным, вредным, распущенным и даже развращенным. Прошло всего около 4 лет, настало 12 марта 1801 года, на русский престол вступил император Александр – тот самый, которого императрица Екатерина называла «мой Александр», – и вот Россия читала первый манифест юнаго императора о том, что он, восприемля престол после отца своего, принимает вместе «и обязанность управлять народ по законам и по сердцу… Августейшей бабки нашей Государыни Императрицы Екатерины Великия». Государь давал обет «шествовать по ее премудрым намерениям», и этим торжественно постановлял попранные предания Екатерининской эпохи. Такова была поистине превратная судьба Екатерининой славы в ближайшем потомстве. На императрицу смотрели то как на «благое божество», то как на слабую женщину, не умевшую поддержать порядок не только в империи, но даже и в собственном дворце. Надобно признаться, что подобная двойственность отношения передалась и в последующие поколения – вплоть до нашего времени. Ведь и мы можем расходиться в наших взглядах на личность и деятельность «просвещенной» императрицы и можем различно ценить исторические последствия ее политики. Не слышим ли мы в современной нам литературе восторженных похвал уму и знаниям Екатерины, ее уменью угадывать и поддерживать талантливых людей, которым Пушкин дал такое звучное название «славной стаи Екатерининских орлов»? Не кружатся ли и теперь впечатлительные головы при описании военных побед и дипломатических успехов Екатерининского царствования, при характеристике той перемены в настроении и приемах русской дипломатии, когда она высоко подняла голову и стала говорить уверенным и твердым тоном, повинуясь внушениям самой императрицы стойко блюсти народные интересы и свою самостоятельность? И в то же время не слышим ли мы горьких сетований на то, что при Екатерине случайное придворное влияние могло господствовать над существенным государственным интересом, как в темную эпоху предшествующих Екатерине временщиков? Не указывают ли на то, что наши колоссальные приобретения от Польши и Турции все-таки «отзывались горечью»: во 1-х, в то же самое время прусские, а особенно австрийские немцы захватили не только славянские, но прямо русские земли, а во 2-х, благодаря этим захватам «скоропостижный прусский король» вырос до значения первоклассного европейского монарха, чего не хотели допускать наши старые политики. Наконец, не доказывают ли нам, что гром побед потряс хозяйственное благосостояние страны и что рост политического могущества России при императрице Екатерине сопровождался окончательным нарушением того старинного равновесия, в какое приведены были сословные отношения в старой Московской Руси? В старой Руси над всеми сословиями тяготела одинаково правительственная рука, равномерно распределявшая государственные повинности между отдельными группами населения. При Екатерине II последняя тень этой государственной тяготы была снята с дворянства, на крестьянство же окончательно, рядом с государственными обязанностями, надето было ярмо частной крепостной зависимости. Вот сколько может быть указано различных точек зрения, с которых ценили и до сих пор ценят деятельность императрицы Екатерины II.