Под сенью благодати - [9]

Бруно, который очень любил природу, ожидал этих прогулок с радостным нетерпением и возвращался с них всегда в приподнятом настроении. Светлая голубизна морозного неба, бодрящий воздух, пахнущий морем, четкий силуэт оголенных ветвей, вырисовывающихся, вплоть до мельчайших сучочков, на белом фоне, хрупкие снежные шапки на колючих кустарниках, недвижный покой вокруг — все приводило его в восторг. Его счастье было бы полным, если бы он не был вынужден гулять в обществе товарищей, которые своими криками нарушали сказочную тишину леса. Стремясь хоть немного отделиться от них, он обычно неторопливо плелся в хвосте колонны, и иногда ему удавалось отстать настолько, что он терял своих спутников из виду. Тогда он прислонялся к стволу какого-нибудь дерева, запрокидывал голову и долго стоял так, не таясь, глядя на переплетение ветвей и просвечивающую сквозь них голубизну небес. Ему казалось, что между ним и природой существует некое тайное взаимопонимание, стремление к тишине и покою и ожидание чего-то.

Зато на других учеников холод действовал, словно хмель. Они играли в снежки, громко переговаривались, возились в дортуаре и, казалось, ждали чего-то необыкновенного. А когда отец настоятель объявил как-то в полдень, что он разрешает «выйти на лед» — покататься на пруду в Булоннэ, их лихорадочное возбуждение вылилось в радостный вопль. Объявление это было сделано во время обеда, и, как только отец настоятель кончил говорить, ученики шумной толпой, которую надзиратели даже не пытались сдерживать, понеслись по лестнице, ведущей на чердак, где хранились коньки. Сколько было ссор, препирательств, криков! Надзиратель отец Майоль — мастер на все руки — подгонял коньки к ботинкам, смазывал заржавевшие отверстия для винтов. Бруно, у которого сильно билось сердце в предвкушении занятий любимым спортом, закончил приготовления одним из первых. Перекинув через плечо коньки, он спустился вниз и стал поджидать товарищей во дворе.

Внутренний двор был чисто выметен, но площадка для игр, простиравшаяся за ним, была покрыта толстым слоем сверкавшего на солнце снега, из которого ветер образовал маленькие синеватые холмики. Темные ели, вырисовываясь черными силуэтами на фоне светлого неба, закрывали горизонт со всех сторон. Многие годы, с тех пор как Бруно поступил в «Сен-Мор», все его мечты — мечты узника — разбивались об эту стену из деревьев, побуревших и кренившихся в одну сторону под порывами осеннего ветра, темных и неподвижных зимой, густо-синих, словно ночное небо, летом. Сколько раз он завистливым взглядом следил за стаями ворон, прочерчивавших небо и исчезавших за этим постылым барьером! Он никак не мог смириться со своим заточением в противоположность товарищам, которые либо интересовались всем, вплоть до малейших событий школьной жизни, либо, вернувшись после каникул, тотчас погружались в безразличное, тупое оцепенение. Бруно же казалось, что в мире происходят необыкновенные события, пока он томится тут и зубрит алгебраические формулы. Иногда его терпению приходил конец, он впадал в безудержную ярость; он злился на всех: на монахов — за их глупую веселость, на товарищей — за тупое смирение. А то его охватывало отчаяние, и он по целым дням не разговаривал ни с кем. У Бруно ужасный характер, считали все.

— Ну что, Бруно, все мечтаешь? — заметил отец Грасьен, проходивший через двор с коньками в руках.

Капюшон его был откинут, и красивое худое лицо слегка покраснело от мороза. На солнце старенькая пелерина, которую он набросил на плечи, блестела, словно стальная. Он остановился возле юноши.

— Не надо слишком много мечтать, — продолжал он, — поверь мне, это ни к чему в твоем возрасте.

— А вы, мой отец, — усмехнулся Бруно, — вы никогда не мечтаете? Боитесь дьявольских наваждений? А что же делать нам, как не мечтать, нам, которые долгие месяцы обречены быть здесь вашими узниками, если мы хотим, пусть ненадолго, избавиться от вашего «пагубного влияния»?

Он знал, что отец Грасьен не обидится на него за эти слова. Монах любил иронию и даже до некоторой степени поощрял смелые суждения в классе и вне его. Он сам частенько подкусывал своих собратьев, особенно отца настоятеля, чей курс латыни, равно как и остроты, не претерпели никаких изменений за последние двадцать лет. Грасьен то и дело будоражил чересчур инертных учеников, вроде «доблестного Шарля», вызывал споры, заставляя работать умы, хмурил брови, когда какой-нибудь «попугай» без запинки отвечал зазубренный урок. Тем не менее в старшем классе все любили его; даже самые отстающие ученики, а таких было пять или шесть, включая Кристиана, старались снискать его благосклонность. Бруно же, наоборот, не стремился понравиться Грасьену, а если поддавался обаянию этого восторженного и пылкого педагога, то старался этого не показать. Он не понимал, почему отец Грасьен вроде бы предпочитает его другим, в ответ на знаки внимания монаха, которые, кстати сказать, очень льстили ему, замыкался в молчании или грубил. Грасьен безусловно нравился ему, но, не желая подпадать под чье бы то ни было влияние, Бруно не позволял себе сблизиться с монахом. Это удавалось ему без особого труда, так как отец Грасьен казался до того простодушным, до того совершенным — словом, обладал такими поистине ангельскими качествами, что это как-то сковывало собеседника. Поэтому Бруно никогда не был с ним особенно откровенен, хоть и чувствовал, что монах ждет от него признаний.