Под сенью благодати - [7]

Он читал историю Франчески да Римини, когда раздались дикие, оглушительные звуки фокстрота, перекрывшие его голос. Ученики подняли головы. Вне себя, Бруно обернулся. С лица Кристиана слетела насмешливая улыбка: Грюндель сошел с кафедры и быстро направился к нему. Стремительным движением Кристиан приподнял крышку парты, чтобы выключить приемник, но Циклоп опередил его и завладел аппаратом. Пожав плечами, он вернулся на место.

— Приемник конфискован, — сказал он. — Итак, благодаря господину Блонделю я не буду страдать по вечерам от одиночества и смогу немного развлечься. Я не люблю наказывать, но что же делать, господа, если среди вас есть желторотые птенцы, которые на всю жизнь останутся minus habens[2]. Я вынужден обращаться с ними как с детьми и отбирать у них игрушки.

Впрочем, Циклоп скоро перестал сердиться и заговорил о таинстве любви. Класс притих; всякий раз как он произносил слово «любовь», раздавались смешки. Циклоп не осуждал Данте за то, что тот не женился на Беатриче, но и не понимал, как Данте мог вступить в брак с другой женщиной, от которой он, правда, имел четырех детей, но о которой даже не упомянул в своем произведении. Он обвинял поэта в том. Что тот убоялся любви, идеализировал ее, чтобы легче бежать от нее, отказался любить страха перед разочарованием.

— Не правда ли, очень удобно, — заметил он, — с ней стороны — недоступное божество, с другой — послушная мещаночка, которая рожает детей, готовит спагетти и штопает капюшон?

То улыбаясь, то возмущаясь, то одобрительно кивая головой, Бруно слушал Циклопа с возрастающим вниманием. Любовь, приближение которой юноша предвкушал, которую ждал с нетерпением, представлялась ему самым важным на свете.

Весь долгий вечер после занятий, когда полагается готовить уроки, он думал лишь об этом и, чтобы ничто не мешало мечтать, быстро закончил перевод с латинского. Ему особенно нравились хрупкие блондинки с гладкой прической и огромными глазами, и он без конца рисовал их на полях своих тетрадей. Набросав несколько новых профилей, он подпер подбородок рукой и закрыл глаза. Его скамейка стояла около радиатора, от которого в вечерние часы весьма ощутимо исходило тепло. Он размышлял о словах Грюнделя, видел Франческу и Паоло, склонившихся над книгой Ланселота, сердился на Данте за то, что тот сделал из них грешников, долго любовался «Венерой» Боттичелли, неожиданно возникшей перед мысленным взором, — и постепенно сладостное оцепенение овладело им.

Неслышно шагая на каучуковых подошвах, через комнату то и дело проходил настоятель. В течение дня Бруно несколько раз чувствовал на себе его взгляд и сейчас нимало не удивился, когда монах пригласил его в свой кабинет. Когда они проходили мимо Кристиана, тот обернулся и с насмешливым состраданием посмотрел на Бруно. Настоятель посадил воспитанника напротив себя, по другую сторону стола, заваленного книгами и различными реликвиями, в той или иной мере связанными со святой девой, которую он особо почитал, — Бруно находил это трогательным ребячеством. По стенам висели плохие репродукции фламандских и итальянских мадонн, а на полке книжного шкафа стояло гипсовое «Непорочное зачатие», — одежда у статуи была прорезана глубокими острыми складками сообразно стилю «модерн», который был в большой чести у монахов «Сен-Мора».

Настоятель, обычно никогда не приступавший прямо к делу, тут без всяких околичностей заговорил об уроках Грюнделя, о случае, который произошел в то утро и которому он не придавал большого значения, о самом Грюнделе. Он дал понять Бруно, что к нему поступили жалобы на Грюнделя, и, обращаясь к юноше, как равный к равному, спросил, что тот думает о педагоге. Разговаривая, он по привычке потирал макушку, словно ему было холодно и он после стольких лет все никак не мог привыкнуть к тонзуре. Бруно следил за ним, стараясь догадаться о его намерениях, но выпуклые, влажные глаза настоятеля были бесстрастны и непроницаемы. В его тихом голосе, так не вязавшемся с массивной челюстью, звучали теплые нотки. Однако Бруно держался настороженно и отвечал односложно на все попытки святого отца завязать дружеский разговор: он прекрасно знал, что тот любит создавать обстановку доверия. Нервы юноши были напряжены до предела: он все ждал, когда настоятель заговорит о его отказе от причастия. Целый день он думал над этим, подготовил кучу ответов, потом признал их негодными, так как понимал, что они не убедят настоятеля. Нет, все объяснялось слишком просто, и такой человек, как настоятель, никогда не поймет, что он потерял веру вдруг, без всякой причины, без страданий и споров с самим собой. Как признаться в том, что после долгих месяцев весьма удобного безразличия он вдруг однажды проснулся и понял, что ни во что не верит и терзает его лишь необходимость об этом молчать?

Однако у Бруно уже не было времени подыскивать себе оправдание. Настоятель неожиданно, но самым доброжелательным и обезоруживающим тоном заговорил об интересовавшем его вопросе.

— С некоторых пор, — вкрадчиво начал он, — ты ведешь себя странно, Брун. — Он употребил уменьшительное имя, каким уже давно звали Бруно в коллеже. — И переменился ты после рождественских каникул. У тебя неприятности, что-то гнетет тебя? Я ведь здесь, чтобы тебе помочь.