Под сенью благодати - [21]

— А как вы к этому относитесь? — спросила его Сильвия, обхватив руками колено. — Что до меня, то джаз увлекает меня первые пять минут, а потом я замыкаюсь в себе, начинаю злиться и чувствую себя такой несчастной. Полчаса джаза — и настроение испорчено на целый день.

— О, конечно, Бруно целиком согласен с тобой, — прервал ее Жорж. — Хоть он и любит спорт, но большего мечтателя и романтика трудно сыскать. Он, наверно, любит Бетховена, Дебюсси, Моцарта, — словом, как и ты. Чтобы ты имела представление о том, с кем имеешь дело, достаточно сказать тебе, что недавно, когда мы говорили о Беатриче, он такое порол насчет платонической любви, что у самого Циклопа перехватило дух! Да ты посмотри на него: эти длинные волосы, эта непокорная прядь, это изможденное лицо — разве это наш современник?

— А мне нравится, — заметила Сильвия, — что в наш век мелочных реалистов еще сохранились, как ты называешь их, мечтатели и романтики.

Она подождала, пока труба в последний раз громко и отчаянно всхлипнет в конце пластинки, затем встала я перевела рычажок проигрывателя.

— Если вы любите Моцарта, Бруно, я поставлю вам сонату, которую очень люблю. Ты не возражаешь, Жорж?

Бруно предпочел бы слушать в тишине эту изящную, певучую, грустную мелодию, но Жорж, которому вскоре наскучила музыка, возобновил разговор.

— А как настоятель? — спросил он. — Оставил тебя в покое?

Чувствуя, что краснеет, Бруно сделал вид, будто не слышал приятеля, но тот не отставал.

— Ты еще не знаешь, — обращаясь к Сильвии, заметил Жорж, — что Бруно большой философ. Он утверждает, что потерял веру, а настоятель хочет заставить его вновь ее обрести. Ну, Бруно, скоро состоится твое обращение, о котором мы все молимся и ради которого готовы пойти на любые муки?

С некоторых пор настоятель стал уделять Бруно гораздо меньше внимания, не упоминал об исключении из коллежа, и юноша, всецело поглощенный своей любовью, не пытался разобраться, чем вызвана эта перемена в поведении монаха. Поэтому он ответил, что настоятель перестал ему докучать, и быстро перевел разговор на другую тему. Сильвия, казалось, ничего этого не слышала; глядя с отсутствующим видом куда-то вдаль, она покачивала головой в такт музыке. Успокоившись на этот счет, Бруно залюбовался изгибом ее шеи, — пальцы его машинально разжались, закруглились, готовые ее обхватить. Он все время боялся, что Сильвия встанет и уйдет, но она продолжала сидеть с ним и Жоржем. Она поставила несколько джазовых пластинок, чтобы сделать приятное деверю, но это не испортило ей настроения, и она болтала, шутила и, казалось, веселилась от души.

Да и Бруно, несмотря на приступы застенчивости, внезапно нападавшей на него, провел восхитительные, незабываемые часы в доме Жоржа. Конечно, присутствие Жоржа немного стесняло его, мешало высказать Сильвии все то, что ему бы хотелось, но именно благодаря этому между ними установилось своеобразное взаимопонимание, которое росло по мере того, как шло время. Совсем как в прошлый раз, они не зажгли люстр, даже когда наступила темнота. В тот вечер Бруно записал дрожащей рукой в своем дневнике: «Я с восторгом обнаружил, что еще до нашего знакомства у нас уже были общие вкусы: как и я, она любит Греко, Ван-Гога, Моцарта и Аполлинера. Мне очень хотелось рассказать ей о том, что я люблю, но присутствие Жоржа помешало мне это сделать… Когда Сильвия говорит, она очаровательным жестом поднимает кверху ладонь и словно подбрасывает в воздух слова. Мне так хочется сохранить в памяти все, что связано с нею: ее выражения звук ее голоса, манеру держаться, хранить молчание. Но больше всего я люблю ее улыбку, люблю чуть ли не до боли».

В той же маленькой гостиной они все вместе перекусили, и Сильвия положила на тарелку Бруно два яблока «Вы ведь, кажется, любите золотистые ранеты», — заметила она, давая тем самым понять, что читает его письма. Затем Бруно отправился обратно в коллеж. Рукой он сжимал в кармане роман, который дала ему почитать Сильвия. Он был счастлив, безумно счастлив, и все, что не имело к этому отношения, перестало для него существовать. Он шел быстрым шагом и, несмотря на северный ветер, пронизывавший его под пальто, вскоре добрался до «Сен-Мора». Дребезжащий звук колокола сзывал монахов к молитве. Бруно прошел вдоль монастырской стены, миновал плавательный бассейн и решил зайти в примыкавший к нему домик, чтобы выкурить там последнюю сигарету. Он не раз заходил сюда тайком вместе с товарищами. Даже не подумав о том, что можно воспользоваться дверью, он влез в окно и, как обычно, спрыгнул вниз. Кто-то пронзительно вскрикнул, и Бруно увидел в темноте полураздетую женщину, лежавшую на полу, и поспеши поднявшегося мужчину. Он узнал искаженное, подергивающееся лицо Циклопа, не задумываясь, перелез обратно, через подоконник и пошел в коллеж. В тот же вечер, после ужина, когда ученикам дается свободное время, Грюндель пригласил его к себе.

Циклоп жил в той части аббатства, которая была отведена для приезжих; он занимал такую же келью, как и монахи, но с помощью сувениров, привезенных из Северной Африки и из других стран, он превратил ее в довольно комфортабельную, оригинальную, выдержанную в крикливо восточном стиле комнату. Три арабские подушки и полосатое покрывало сделали из койки софу, белые ворсистые ковры с геометрическим рисунком скрывали каменный пол. Невысокий потолок был сплошь задрапирован кровавым с золотыми разводами шелком, образовывавшим подобие балдахина, что придавало келье сходство с будуаром ясновидящей. Стен почти не было видно из-за множества китайских рисунков и персидских миниатюр. Низкая лампа освещала книги, разбросанные на рабочем столе; другая была направлена вверх, на потолок, где в ее лучах искрились золотые нити драпировки. Однако наиболее странное впечатление производил сам хозяин, который дома переодевался в китайский халат нежно-голубого цвета с серебристыми узорами.