Под откос - [13]

– Никак нет, товарищ подполковник, – Никифоров вытянулся перед начальником «во фрунт», старательно тараща покрасневшие мутноватые глаза. – Не изображаю!

Бурдин поиграл желваками, покачал головой.

– Что с тобой происходит, Леша? Ты же опытный боец. Две командировки на войну. Награды за храбрость в бою. Пацаны на тебя как на бога смотрели. А что теперь? Вечно либо пьяный, либо с похмелья. Зенки – как у бешеной селедки. Обувь не чищена. Сам весь мятый, как из жопы. На роже щетина, как у абрека. А воняет от тебя так, что хоть закусывай. Что происходит? В кого ты превращаешься, Леша?

Никифоров нервно потер заросшую щеку, не зная, что ответить. Голова была ватная, мысли ползли внутри черепной коробки медленно, углами цепляясь друг за друга. Он промычал что-то невразумительное, и попытался сесть обратно на табуретку. Но Бурдин шутить не намеревался.

– А ну, встать, майор, когда разговариваешь с командиром отряда!

– Ну, что ты в самом деле, Миш? – Никифоров скривился, словно от зубной боли, но, тем не менее, поднялся. – Нехорошо мне сейчас.

– А кому сейчас хорошо? – рассвирепел подполковник. – Посттравматический синдром изображаешь? Да?

– Почему изображаю? – попытался возмутиться Алексей. – Я, между прочим, с войны вернулся!

– Ты что, один оттуда вернулся?! Почти весь отряд там отработал, а на бабу только ты похож! Майора получил, медаль дали! На хрена? Лучше бы водкой выдали, да?

– А ты на меня не ори! – набычился новоиспеченный старший офицер. – Я там под смертью ходил! Друга потерял! А ты…

Он осекся, глядя в побелевшие глаза товарища.

– Я? – сквозь зубы процедил Бурдин. – Да что я? Просто так, поссать зашел.

Никифоров виновато понурил растрепанную голову. Мишка Бурдин к своим сорока военного лиха успел хлебнуть полной горстью. Афган, Приднестровье, Карабах, Абхазия, первая Чечня – Мишка побывал везде, где на постсоветском пространстве вспыхивал пожар войны и лилась кровь. Сколько он схоронил друзей – знал только он сам.

– Прости, – буркнул Никифоров. – Сам не знаю, Миш, что творится. Я ж там не в первый раз был. Всякого насмотрелся. В меня стреляли, сам стрелял. Убивал. Своих пацанов, «двухсотых», домой отправлял, кого по кускам собрать смогли. А вот веришь – как закрою глаза – его вижу. Сашку Лосева из сибирского ОМОНа. И остальных сибиряков. Полсотни парней положили! Свои положили! – в голосе Алексея зазвенела истерическая нотка. – А сейчас что? Кто-то в штабе их продал за несколько зеленых бумажек, и чтобы хвост не прижали, теперь грязью заливают! Ты глянь, чего пишут, твари продажные!

Он хлопнул по столу газетой, на обложке которой старые ордена издевательски соседствовали с разными «сиськами-письками», как выражался Сашка Лосев.

– Что тут? – не стал брать газету в руки Бурдин, словно брезговал к ней прикоснуться.

– Версии, бля, – сказал, как плюнул, Никифоров. – Типа, пытаются разобраться, как такое могло случиться. И знаешь, чего говорят? По одному варианту – сибиряки под своим прикрытием перевозили боевиков мимо армейских блокпостов. Те, дескать, и открыли первыми огонь по федералам. Другой «эксперт», гранату ему в пасть, предполагает, что это борьба за контроль над нефтяными заводиками между армейцами и ментами. Третий вообще говорит, что армейцы чеченский заказ выполняли. Черви! – Алексей с ненавистью смял газету. – Черви! Копошатся в ранах, гной пьют. Удавлю мразей!

Бурдин с жалостью и легкой брезгливостью посмотрел на товарища.

– В общем так, майор Никифоров. Даю тебе двухнедельный отпуск. За это время ты должен прийти в себя. Если не сможешь – пиши рапорт. В таком состоянии, как сейчас, в ОМОНе тебе делать нечего.

Он развернулся, и вышел из кубрика, прямой и натянутый, как тетива. Опешивший Алексей, открыв рот, смотрел ему вслед, и не мог произнести ни слова. Рапорт? Как это? Кто посмел подумать, что он не достоин права служить в милиции?

– Так, значит? – зло прищурился он. – Значит, не нужен стал, как чуть оступился? Хрен с тобой, рапорт – так рапорт. Проживу и без вас!

Никифоров схватил первый попавшийся листок бумаги, бросил его на стол. Пару секунд разглядывал его, как диковинную мину. Похлопал по карманам, отыскивая ручку или карандаш. Ничего, кроме смятой пачки сигарет, дешевой пластмассовой зажигалки и тонкой пачки денег не нашлось. Он в ярости начал дергать ящики стола. В одном из них нашлась старая прозрачная ручка.

Леха сжал ее до хруста в пальцах, попытался что-то написать, но высохший стержень только рвал бумагу. Алексей взбешенно зашвырнул ручку в угол, и ринулся к кабинету Бурдина.

Мишка перекладывал бумаги на своем столе. Но если бы Алексей был в состоянии воспринимать что-то еще, кроме своей обиды, то заметил бы, что делал он это совершенно бессмысленно, лишь бы занять руки работой.

Влетев в кабинет, Леха, ни слова не говоря, хлопнулся на стул, подтянул к себе лист бумаги, выдернул ручку из гильзы от крупнокалиберного пулемета, выполнявшей роль стакана для перьев, и настрочил репорт об увольнении.

Он толкнул бумагу начальнику, и независимо откинулся на спинку. Он был уверен, что Мишка ляпнул про рапорт сгоряча, в воспитательных целях, и злорадно ждал, как тот теперь будет выкручиваться. Увольнять опытного умелого бойца, старшего офицера, ветерана, свою правую руку, можно сказать – для этого нужны очень веские причины. Свой запой, если говорить откровенно и называть вещи своими именами, Леха такой причиной не считал. Так, минутная слабость. То, что эта минутная слабость длилась уже почти месяц, он не принимал во внимание.