Под одной крышей - [54]

— Говорят, к вечеру выдадут картошки и сала, именно за этим инженер и ушел в город.

— Пусть дают что угодно, мне все равно, только бы не даром надрываться. Можно и за картошку. Тем более, что ее теперь не купишь…

Позади них появилась фигура Петера Галла, старшего мастера. Еще издали он закричал:

— Вы что прохлаждаетесь? Накладывайте на носилки, новенькую я поставил разбирать кирпич!

— Вы не кричите на нас, товарищ Галл! — Чепаи воинственно подбоченилась. — Я восемь лет работаю ткачихой на этой фабрике, а теперь стала чернорабочей, вам что, мало этого?

— Я тоже не гнушаюсь черной работы, как и все остальные, и не вам, Чепаи, упрекать меня!

— Я и не упрекаю, но только не надо подгонять нас.

Они отвернулись, а Мари еще проворнее стала бросать битые кирпичи на носилки. Женщины подняли их и понесли, с трудом переставляя ноги, обмениваясь колючими словами:

— Как ты плохо держишь… не дергай!

— Вы сами дергаете!

В следующий приход они даже не взглянули на Мари и с явной неохотой принялись бросать обломки кирпичей, но Мари сказала:

— Оставьте, ведь мне все равно, куда бросать — в сторону или на носилки. А вы тем временем отдохнете, не так ли? — И она улыбнулась, так как ей показалось, что это «не так ли?» будто прозвучало из уст баронессы Вайтаи. Юли нехотя поднимала битые кирпичи, бросала на носилки, но вскоре выпрямилась и заговорила с Чепаи. Рассказывала о больнице, где она пробыла до самого освобождения, там роженицы рожали прямо в палате; окон не было, вода замерзала в тазу. Ее так и не вылечили, поясницу ломит, словно ее тупым ножом режут, врач сказал…

— Слыхала, ты уже рассказывала, — оборвала ее Чепаи. — Думаешь, у других не болит? У всех женщин что-нибудь болит… — В дальнем конце двора кто-то ударил молотком в ржавый рельс.

— Полдень, — сказала Чепаи и уселась на груду кирпичей. Сняла с головы платок, расстелила его на коленях чистой стороной кверху. — У меня тут хлеб с жиром. — И она начала развязывать узелок, извлеченный из кармана.

Юли разломила пополам блин и принялась есть.

— А вы что же? — обратилась Юли к стоявшей чуть в стороне Мари.

— Я ничего не захватила, рассчитывала к обеду вернуться к сестре, да мне и не хочется есть.

Обе работницы отвернулись, чтобы не видеть бледную молодую женщину в запачканной одежде, которой даже нечем было заморить червячка. Мари же, чтобы не смущать их, отошла подальше, принялась разглядывать двор, но тут морщинистая Чепаи окликнула ее:

— Хотите кусочек хлеба с жиром? — А когда Мари стала отказываться, вспылила: — Берите, коли дают, нет, вы только полюбуйтесь на нее!

Теперь уже закусывали все трое, и, когда через полчаса снова раздался надрывный звон железного рельса, обе женщины знали буквально все о Мари, Винце, Луйзе и ее муже, который нечто вроде человека свободной профессии, о коммунальной квартире и Жиге — гладкошерстной таксе было также уделено в рассказе подобающее ей место. Мари в свою очередь узнала, что Чепаи — солдатская вдова, что ее мужа со штрафной ротой погнали на русский фронт и там, как ей сказали, он замерз, так как, несмотря на сорокаградусный мороз, им не выдали зимнего обмундирования.

— Да покарает господь бог тех, кто погнал его туда, — сказала Юли, на что Чепаи энергично возразила:

— Их не бог, а люди накажут, и уже скоро.

Мари узнала и о том, что обе женщины много лет проработали на фабрике Шумахера, что Юли не замужем, но у нее есть человек, с которым она живет, и неплохо. Если бы не болезнь, было бы совсем хорошо, а врач сказал, что вылечить ее не сможет. В тридцать девятом она познакомилась со своим Яни, он служил на действительной. В Задунайском крае у него есть жена и уже большая дочь. Жена раз в год приезжает в Будапешт, зовет Яни домой, привозит домашних гостинцев, ветчину, сало и снова возвращается к себе в Задунайский край. Сейчас Яни — младший чиновник в городской ратуше.

— Что ж, смотри, чтобы твой Яни не попал под чистку, — сказала Чепаи, повязывая голову платком.

— Яни ничего не грозит. Все знают, какой он человек.

Солнечный диск медленно опускался за фабричное здание, устало шагали, еле волоча ноги, согнувшиеся под тяжелой ношей обе женщины, уже не разговаривали, ходили молча со своими носилками. В один из заходов Юли принесла Мари залатанный синий фартук и платок. Двое рабочих, те, что утром катили бочку и бросили Мари реплику по поводу ее одежды, еще раз проходили мимо, и худощавый, с усиками юноша в шапке, заметив перемену, остановился, улыбнулся:

— А так ей больше идет, правда, Мишка, в платочке-то?

— И так, и этак хороша, — сказал широкоплечий.

Мари засмеялась и с еще большим рвением принялась разбирать кирпичи, как бы говоря: вот полюбуйтесь, как я сноровисто, ловко работаю! К вечеру у нее было такое ощущение, будто руки, отяжелев, оттягивают плечи, шея одеревенела, а в поясницу словно вогнали кол и ей уже никогда ее не разогнуть. Когда добродушная Юли и морщинистая Чепаи снова завели разговор у носилок, Мари тоже решила немного передохнуть, подошла к женщинам и спросила о том, что весь день занимало ее мысли:

— А после того, как переносим весь этот кирпич, мы будем работать в цехе?