Под одной крышей - [5]

— Да как вам сказать…

— Нет уж, дайте я скажу. Такие, как вы, хнычут даже от укуса блохи, а окажись они без хлеба насущного, и вовсе нюни распускают.

— О нет, голод я переношу стойко, уверяю вас.

— Да неужели! — Тройной подбородок Йолан заколыхался волной, сотрясаемый сдерживаемым смехом. Затем она проворно вскочила, налила в синий эмалированный чайник воды, поставила его на огонь, сняла с полки три чашки, разложила на покрытом клеенкой столе ложки, сахар. Двигалась она быстро, и ее огромное тело напоминало легкий резиновый мяч. — Неплохо побаловаться чайком после еды, — сказала она, гремя посудой. — Интересно, какой вам год?

— Двадцать четвертый…

— О, до старости еще далеко. Так, значит, голод, говорите, переносите стойко, Маришка? Любопытно, из-за чего вы потеряли аппетит?

В насмешливом тоне хозяйки она не видела ничего обидного, очень уж приятно было сидеть на кухне у Келеменов. Что ж, хоть им, вероятно, и не особенно интересно будет слушать ее — ведь она не умеет рассказывать так складно, как господин Фекете, — она все же поведает им свою историю.

— Когда я приехала из Пецела, — начала Мари, — уже стемнело, а я в первый раз попала в Будапешт, ну и, само собой, долго блуждала, прежде чем нашла сестру. Она расплакалась и пожалела, что я не предупредила ее о своем приезде. Я прожила у нее тогда года два, и неплохо…

— Зачем вы приехали из Пецела, почему расплакалась сестра, расскажите толком, Маришка! — Хозяйка разлила чай и уселась на свое место.

Мари согревала руки о чашку, постепенно воскрешая в памяти детство, Пецел. Сначала она говорила запинаясь, то и дело останавливалась — никогда еще ей не приходилось рассказывать о себе посторонним, — но каждый раз ей на помощь приходил бородатый господин Фекете. Мари начала с того, что в Пецеле ее отец, Михай Берец, имел небольшое хозяйство.

Фекете тут же прервал ее:

— Какое именно?

— Несколько хольдов.

— А точнее?

Пришлось прикинуть в уме: у дедушки по материнской линии был сад не меньше двух хольдов, он достался в наследство маме и ее брату, стало быть, маме — один хольд. На этом клочке земли развели огород. Родителям жилось трудно, у них было семеро детей, мама иногда говорила: «Ах, сорванцы, хлопот с вами не оберешься!» Все, что выращивали на том хольде земли, везли на базар…

— Что вы выращивали?

— Салат, горошек, бобы, зеленый перец, капусту, кочаны не меньше колеса от телеги. Между грядками зеленого перца прокапывали борозду и часа на два пускали по ней воду: перец родился такой, как… как…

— Одним хольдом огорода нельзя прокормить целую семью, — констатировал Фекете.

Конечно, нет. Пока у них была только эта земля, они питались лишь тем, что оставалось после продажи, а зимой ели одну картошку да сушеные бобы. Семи лет она впервые надела ботинки, собираясь в школу. Мама кляла учителя за то, что он велел купить их. Позже, при разделе, отец получил два хольда пашни да два арендовал у одного из братьев, так к тому хольду прибавилось еще четыре. На них выращивали пшеницу, кукурузу, картошку.

— А еще?

— Больше ничего. Правда, однажды отец посеял и ячмень, шесть полос; большие надежды он возлагал на него. Но когда зерно налилось, под тяжестью колосьев стебли подломились и почти весь урожай погиб. Позже родители завели лошадь, купили подводу, материально жить стали легче, но все равно трудиться приходилось целыми днями не разгибая спины. Когда мне было лет девять-десять, меня, едва забрезжит рассвет, отправляли на пецелский рынок с овощами. Я пасла гусей, собирала крапиву и успевала ходить в школу: научилась читать и писать, усвоила таблицу умножения. Постепенно дома оставалось нас все меньше. Первой уехала в Будапешт самая старшая, Луйза. Поступила на фабрику, где работала, пока не вышла замуж, потом…

— На какую фабрику?

— На фабрику Рудольфа, в Андялфёльде.

— Что она выпускала?

— Не знаю… Ах да, вспомнила: «Кружевная и басонная фабрика Рудольфа» — такая вывеска висела над воротами. Работа чистая, Луйза любила ее. Она работала на ручной швейной машине. Отмеривала кружева, тесьму, ленты по десять и по двадцать пять метров в каждом куске, затем заделывала на машине концы, укладывала в стопки по двенадцать штук, а в коробку упаковывала уже другая девушка. Ходила она к шести часам утра и кончала в пять часов вечера. Вскоре после нее уехали и оба брата, женились в Будапеште и с тех пор как в воду канули.

— Почему они уехали?

— Бог их знает, видно, не нравилось им дома. Мама была строгая, неразговорчивая, а отец был грубый, крутой человек, никогда не шутил, не так, как, скажем, вы, господин Фекете. Между собой они разговаривали лишь о самом необходимом.

В ту пору она была совсем еще маленькой и запомнились ей только вечно угрюмые лица, в сердцах брошенные отдельные злые слова и тишина, лишь изредка нарушаемая криками во дворе. Жила она в постоянном страхе, что кто-нибудь из мужчин вдруг замахнется топором, правда до этого ни разу не дошло. Парни поедят чего-нибудь наспех, стоя у плиты, и разойдутся по своим делам. Луйза была не такой, как все, но она уехала, домой наведывалась редко, по большим праздникам да на похороны, а позже — на раздел хозяйства, но Мари в нем уже не участвовала.