Под одной крышей - [32]

Пинтеру-старшему с кислой миной на лице пришлось признать, что на некоторые высказывания Юци он просто не знает, что ответить. Жена его не злопамятна, мелкие обиды тут же забывает, но неизвестно, как поведет себя, если ее задеть всерьез. Пинтер-старший подозревал, что его жена упряма и непреклонна, уступчива лишь до известных пределов, и он побаивался выходить за эти пределы.

С годами становилось все более ясно, что Дюрка и внешностью, и характером пошел в мать. Например, он проявил полную неспособность к иностранным языкам, несмотря на твердое убеждение Дёрдя Пинтера в том, что культурный человек обязан знать хотя бы один из западных языков. Сын был по-детски беспечным, как его мать. Вместо того чтобы записаться в какой-нибудь солидный яхт-клуб, где можно было бы завязать знакомства с авторитетными людьми, установить полезные контакты, он по воскресеньям катался по Дунаю на лодке дикарем, как Юци в юности. Как Юци иголкой, ножницами или сантиметром, Дюрка ловко орудовал молотком, стамеской, пилой. Сразу же после сдачи экзаменов на аттестат зрелости, когда ему предстояло занять место в отцовском магазине, его забрали в рабочую роту. Он надел на рукав белую повязку и отправился в Марамарошские горы. Это было неимоверно трудное для него время! Приходилось валить лес в горах, строить дороги, мерзнуть, недоедать, терпеть произвол командиров. Многие не выдержали, но Дюрка выжил. По вечерам он садился на свой вещевой мешок, мастерил зажигалку, штопал белье. А под Хустом перебежал к русским и шел вслед за Советской Армией вплоть до самого Будапешта. Помогал на полевой кухне, чистил картошку, подбивал подметки, пел венгерские солдатские песни под гармошку, а в дни, когда стояли без дела в Дебрецене, сшил себе из брезента настоящую плащ-палатку. Выучил кой-какие русские слова и теперь, спустя почти два месяца после освобождения, с прежним воодушевлением рассказывал о своих весьма поучительных странствиях и мытарствах.

Пинтер-старший в результате столь многих перемен стал чувствовать себя чужим в своей собственной семье. Избегал встречи с женой, когда она шла с неизменным рюкзаком за спиной, с повязанной головой, не мог примириться с тем, что она пилит дрова, и уже совсем его выводило из равновесия поведение неузнаваемо изменившегося Дюрки — таскает тележку, ходит с дровами по домам на улице Надор, где все знают солидную фирму Пинтера. Все это, может быть, только детское увлечение, возможно, в скором времени его коммерческая жилка найдет применение в отцовском магазине, но все равно это дурной тон! Пинтер-старший решил, что, если сын зайдет слишком далеко в своем увлечении, он обрушится на него со всей силой своего отцовского авторитета. Право, давно нора начинать торговлю, и Дюрка должен занять свое место в отцовской фирме — таково было самое заветное желание Дёрдя Пинтера. Вскоре очередь дойдет до расчистки от развалин территорий дворов: по сведениям, полученным в управлении, это дело скорей всего возложат на домовладельцев. Подавляющая часть его товарного склада наверняка цела и невредима, к тому же там и железная кассета, сберегательная книжка, свидетельства давних связей с деловыми кругами, а вместе с ними и новые возможности!

Обуреваемый такими сомнениями и надеждами, жил уполномоченный по дому в марте 1945 года. Когда он прочел жене и сыну письмо в Чобад, несмотря на дифирамбы Юци, почувствовал, что желаемого эффекта не произвел. Жене, как всегда, не хватало должной внимательности, а реплика сына была просто возмутительна. Обидно было и то, что вскоре они собрались куда-то идти, заговорщицки переглядываясь.

— Куда это вы так торопитесь? — спросил Дёрдь Пинтер, стараясь скрыть раздражение.

Юци повернулась и вежливо, самым что ни на есть невозмутимым тоном, сказала:

— Заглянем в квартиру Вайтаи.

— Что вы там забыли?

— Мы обещали Ковачам помочь устроиться.

Дверь с шумом захлопнулась за ними, прежде чем Пинтер-старший успел слово вымолвить. Совсем сдурели! Идут помогать устраиваться в квартире Вайтаи, совершенно не интересуясь его мнением на этот счет, не спрашивая разрешения! Разве та молодка сама не сможет расставить свои вещи?

Пинтер-старший улегся на диван, горестно стеная, вытянул ноющие ноги и стал перелистывать попавшийся под руку томик об Арсене Люпене. Старая как мир история, он на память знает все похождения бандита во фраке, все же она доставляет больше удовольствия, чем нынешние детективные романы. Все они на один манер. Вскоре он вновь ощутил беспокойство, вызванное тем, что очень уж затянулся период его бездействия. Им овладела какая-то тревога, предчувствие неотвратимо надвигающейся беды: такое происходит с ним уже несколько недель и все больше угнетает его. Что-то не так вокруг, изменился весь уклад его жизни, он чувствует это в собственных четырех стенах, в его семье, хотя точно сказать, в чем выражаются эти перемены, не в состоянии. Право, пора бы уже войти всему в привычную колею — таким был подтекст последнего жалобного стона Дёрдя Пинтера перед тем, как погрузиться в сон.

8

Спускаясь вниз по лестнице, сын спросил: