Под одной крышей - [23]

— Хватит тебе ковыряться в печке, Мари! — окликнула ее Луйза. — Горит хорошо, поставь картошку.

— Сколько?

— Побольше, — сказал Лаци. — Кто работает, как паровоз, того и кормить надо как следует, верно?

— Верно, — согласилась Луйза.

— Хотелось бы знать, когда мне снова доведется поехать на поезде.

— Придется подождать. Ведь еще и вокзала нет.

Мари чистила картошку. Луйза, оставив дверь открытой, стелила постели в комнате. Лаци возился со своими печками: поворачивал, многозначительно простукивал изогнутым указательным пальцем.

Дом погрузился в темноту, сквозь щели в заколоченных досками окнах едва пробивался на веранду бледный, мигающий свет. У Лацковичей рубили на кухне дрова. На улице какой-то мужчина напевал песенку, и это напомнило Мари тихую деревенскую ночь, не хватало только, чтобы где-то вдали, как тогда, залаяли собаки. «Девушка, о моя девушка…» — звучал веселый, хмельной бас. До чего же, наверно, глуп тот человек! И песня старая, она слышала ее еще в Пецеле, совсем девчонкой. Пожалуй, этот пьяный воображает, что он идет, покачиваясь, мимо сверкающих витрин по тротуару, освещенному дуговыми фонарями. Неужто он уже забыл о разрушениях, об огромном, как безбрежный океан, горе? Неужели это так легко забыть?

Рука, в которой Мари держала нож, словно оцепенела, задумчивый взгляд был устремлен на огонь. Вот и она тоже… Утром с волнением и робостью готовилась к своему первому дню в Пеште, собиралась с головой окунуться в стремительный водоворот жизни, и вот день прошел, как проходили раньше трудовые будни. Еще вчера в ее душе царили страх и неуверенность, а сейчас она сидит в хорошо знакомой, светлой кухне, чистит у огня картошку… «Девушка, о моя девушка…» — она скорее угадывает, чем слышит далекий голос… А впрочем, почему бы человеку не петь, если у него чистая совесть?

— О чем ты задумалась, Мари?

— Ни о чем. — Она сжала ручку ножа и принялась проворнее и сосредоточеннее чистить картошку.

— Ты все такая же мечтательница, как и прежде. Скорее бы вернулся Винце, он расшевелит тебя.

— Нет… что ты, я не мечтаю. Просто подумала, как быстро я привыкаю, словно снова все по-прежнему. Будто никаких ужасов и не было и жизнь течет как бесконечная, огромная река…

— Река? О, это ты здорово придумала, слышишь, Луйза?

Луйза вышла из комнаты, но в это время опять зазвонил велосипедный звонок. Кто бы это мог быть в такой поздний час? Молодой Пинтер сначала просунул в дверь голову, потом, широко шагнув, очутился посредине кухни, спрятал руки в карманы, молодцевато расставил ноги, и лицо его озарила доверчиво-детская улыбка человека, который заранее знает, что он везде желанный гость.

— Мать ключ не оставляла вам? — спросил он у Луйзы, но смотрел на Мари с нескрываемым любопытством.

— А зачем ей оставлять? Ведь она дома.

— Да? А я думал, они гулять ушли. — Он засмеялся, вобрав голову в плечи, как бы испытывая неловкость от того, что повод его визита слишком прозрачно намекал совсем на другое. — Вы тут о чем-то оживленно беседовали?

— Присаживайтесь, Дюрка, — пригласила Луйза, выдвигая стул на середину кухни.

Парень по-кавалерийски оседлал стул. Лаци сдвинул очки на лоб, взмахнул рукой и принялся объяснять.

— Да вот, все Мари. И чего только не придумает! Жизнь для нее, видишь ли, огромная река, может быть наподобие Миссисипи! — И, хохоча, Лаци захлопал себя по коленям.

— Почему вы так считаете? — обратился Пинтер-младший к Мари.

У парня такое бесхитростно-детское выражение лица, столько непосредственности в поведении, неподдельного интереса во взгляде, и Мари вовсе не хотелось выглядеть в глазах этого молодого человека глупой женщиной, бездумно сравнивающей жизнь с рекой. Зять пусть себе смеется: такой пустозвон не способен даже выслушать другого, но ей было бы неприятно, если бы этот… барчук тоже смеялся над ней. И она, поборов робость, пролепетала:

— Я сказала, что человек очень быстро входит в прежнюю колею. Достаточно одного дня, чтобы забыть все ужасы… когда не нужно бояться, прятаться в темноте…

— А река?

Река? Мари, не обращая внимания на смех зятя, подбирала нужные слова.

— Когда мы шли по мосту, я смотрела на стремнину Дуная и тогда мне пришла на ум эта мысль. Река течет неудержимо. Но когда ее скует льдами, кажется, что она вот-вот остановится навсегда… Потом в один прекрасный день лед растает, и река по-прежнему будет катить свои воды. Вот почему… так… — И она, почувствовав, что краснеет, опустила голову.

Луйза сняла с колен Мари кастрюлю, налила в нее воды и поставила картошку на плиту. Ласло резко повернулся на каблуках и выпалил:

— А ведь и в самом деле так!

— Хо-хо! — протянул Дюрка, с грохотом отодвинул стул, затем, не вынимая из карманов рук, подошел к Мари. — Значит, по вашему мнению, Дунай течет по-прежнему? Вы что, с другой планеты? А знаете, что однажды ночью нилашисты выгнали людей на берег и автоматными очередями стали загонять их в реку? Несчастные жертвы — дети и старики, беглые солдаты, и… много, очень много крови смешалось с водой, и никогда уже река не будет такой, какой она была. Вы что, слепые, если не видите этого?

— Я, извините… вовсе не в том смысле, — пролепетала Мари.