Под немецким ярмом - [6]

— У нее, милая, было сердце; она понимала, что в груди y меня тоже не камень. А ей за это было приказано в двадцать четыре часа убраться вон из Петербурга!

— Да, ее вежливо попросили вернуться домой к себе в Пруссию. Не заступись за нее тогда прусский посланник Мардефельд, с нею, верно, поступили бы еще круче. Мардефельд же ведь и рекомендовал ее, потому что она ему близкая родственница, и чрез нее, нет сомнение, преследовал свои политические цели.

— Да я-то, скажи, тут причем? Какое мне дело до этой глупой политики, когда y меня говорит сердце!

— Ваше высочество я особенно и не осуждаю: вам было тогда едва 17 лет и вы начитались пламенных рыцарских романов. Но зачем тревожить прошлое? За три года граф Линар успел не только жениться y себя в Дрездене, но и похоронить жену; о своем здешнем романе он, поверьте мне, давным-давно и думать перестал.

— Зачем ему забыть, если я не забыла? А теперь он опять свободен…

— Вы, принцесса, все упускаете из виду, что вы — наследница российского престола, и супругом вашим может быть только принц крови.

— Но зачем мне выходить именно за этого косноязычного Антона-Ульриха?

— Это выбор самой государыни; его нарочно ведь выписали для вас из Брауншвейга, обучили русскому языку…

На этом разговор был прерван появлением камерпажа, который доложил, что его светлости герцогу Бирону угодно видеть ее высочество.

— Да мне-то не угодно его видеть! — обявила принцесса.

— Должно быть, y него до вас какое-нибудь экстренное дело, — вступилась фрейлина.

— Герцог прошел сюда прямо от государыни императрицы, — пояснил паж.

— Значит, придется уж его принять, настаивала Юлиана. — Только ваше высочество еще в утреннем неглиже…

— Стану я для него наряжаться!

— Да и не причесаны…

Принцесса взялась рукой за прическу. Убедясь, должно быть, что в таком виде принимать всесильного временщика, действительно, не совсем пристойно, она повязала себе волосы лежавшим тут отоманке белым платком и запахнула на груди шлафрок.

— Ну, что же, проси!

IV. Прощай, мечты!

Герцогу курляндскому Эрнсту-иоганну Бирону в то время шел 49-й год. В молодости он, надо было думать, был "писанный красавец" — в немецком, разумеется, вкусе. С годами же под его энергичным подбородком образовался жировой кадык, и гладко-выбритое лицо его, почти четвероугольное, заметно обрюзгло. Тем не менее, в своем пышном парике с буклями до плеч, в шелковом, ярко оранжевом, расшитом золотом кафтане, с голубою андреевскою лентой через плечо и с блестящею звездой на груди, этот рослый и осанистый, пышущий здоровьем мужчина производил впечатление очень внушительное, хотя и отнюдь не блогоприетное: холодно-жестокий взгляд его серых глаз и плотоядный, широкий рот невольно от него отталкивали.

— Имею счастье пожелать вашему высочеству доброго утра, — начал он по-немецки деревянно-оффициальным тоном, преклоняясь с надменностью восточного сатрапа. — Баронессе Юлиане мое почтение.

При этом взор его скользнул и в сторону Лилли и на минутку на ней остановился, точно изучая ее внешность.

— Это — младшая сестра покойной моей фрейлины Дези Врангель, — пояснила Анна Леопольдовна, нехотя поднявшаяся с отоманки на встречу непрошеному гостю.

— Я так и полагал, — отозвался временщик и с милостивой улыбкой шагнул к девочке. — Настоящий персик и прямо с ветки.

Мясистая рука его протянулась к ее свежему, зогорелому личику. Но оценить высокую ласку Лилли не сумела и звонко хлопнула его по руке.

— Aber, Lilli! — ужаснулась Юлиана.

— Sapperlot! — сорвалось и с губ герцога; в глазах его сверкнула такая зверская злоба, что y Лилли колени задрожали.

Но бывалый царедворец, видно, уже спохватился, что подобные «буршикозные» междометие не совсем уместны в присутствии принцессы, и счел долгом извиниться перед нею:

— Не взыщите, ваше высочество…

— Разве с вас можно взыскивать, когда вы полжизни проводите на конюшне? — был сухой ответ.

"Это в отместку за меня!" пробежало в голове y Лилли.

Бирона, всей душой преданного своему конюшенному ведомству, передернуло; можно было ожидать, что при своей неудержимой вспыльчивости он даст волю своему гневу. Блогоразумие, однако, одержало верх, и он приступил сряду к предмету аудиенции прежним деревянным тоном, точно раскусывая каждое слово:

— Государыня императрица поручила мне передать вашему высочеству свою непреложную Высочайшую волю.

— Волю государыни я всегда чту и готова исполнить, если то в моей власти, — отвечала Анна Леопольдовна. — В чем дело?

Герцог взглянул на Юлиану и Лилли.

— Дело столь деликатное, — заявил он, — что всякое постороннее ухо здесь излишне.

— Лилли Врангель может сейчас вытти; от Юлианы же y меня нет тайн.

— Есть тайны государственные, принцесса, которые раньше времени не сообщаются и самым приближенным лицам.

— А это такая государственная тайна?

— М-да. Долго я не держу вашего внимание.

Принцесса пожала плечами и предложила обеим барышням вытти из комнаты. Те молча повиновались и притворили за собою дверь.

Любопытство, свойственное вообще прекрасному полу, не было чуждо, видно, и гоффрейлине. Она опустилась на ближайший к двери диванчик и указала Лилли место рядом с собой; причем не утерпела, впрочем, сделать ей шопотом сериозное внушение за давишнюю безтактность с герцогом.