Под небесами - [2]

3. Воспоминание о Капернауме

Мне богиня ноги мыла и умащивала мирром.

Мир в густой вечерней сини был, как боль моя, огромен. Ничего не помню, кроме боли. Не достало силы встать. Я полз. Куда? Не помню. Помню чьи-то ноги, спины. Помню свет в убогом доме и её в дверном проёме девку блудную, богиню...

Мне богиня мыла ноги, вытирала волосами, а потом смотрела долго в душу грешными глазами, и от взора глаз недетских двух озёр Генисаретских, отразивших небеса, гнев бессильный угасал.

Снова, как давным-давно, подо мной был мир земной, опрокинутый чудно: круча, тучи, птичья стая и смоковница сухая с корнем, вырытым волной...

Я рассказывал богине, что живу на свете втуне, что никем не понят ныне, что избит был накануне, что опять пойду бродяжить, в кровь сбивать босые ноги, что я всех люблю, и даже что распнут меня в итоге.

А она смотрела в душу и ни в чём не упрекала.

Даже в маленькую лужу смотрит небо с облаками.

4. Иуда

Слыть умудрённым. А быть молодым. Знать: доброта - только на руку злым; правы лишь те, кто силён и суров; зряшна толпу веселящая кровь.

С горькой усмешкой на узких устах слушать утешные сказки Христа и убегать одиноко в холмы, к трезвой прохладе предутренней тьмы, и становиться темней и темней в стае двенадцати светлых теней.

Слушать и чувствовать (по сердцу дрожь!): "Хоть и святая, а всё-таки ложь!" С неба ли? с нивы? из тины пруда? Бога ли? чёрта ли? - шёпот: "Предааай!.." Сердца ли? ветра ли? - глас в тишине: "Страшно презренье? Смиренье страшней!"

Тайно предать. И со стражей - назад. Руки вязать. И, связавши - лобзать. И - напоказ! - возмущеньем пылать: "Как нерешителен Понтий Пилат!" В зной затеряться у пыльной тропы атомом алчущей крови толпы и на распятие долго смотреть, и умирать с Ним.

И не умереть. Жить. До седин. Равнодуша свой взор, видеть при свете пожаров и зорь: бьют, распинают и жгут на кострах правые - слабых. Во славу Христа.

5. Возвращение блудного сына

Готов к закланию телец, и плачет мать, и рад отец, и братец - хмур, но тоже рад... А пыль дорог, а боль утрат всё улеглось. И вот он, дом, и сад, и куры под окном: гребут песок, клюют зерно. Летать им - Богом не дано.

6.

И всё же, есть какая-то напрасность в единоборстве с собственной судьбой. Всего ценнее в этой жизни праздность, а вовсе не победа над собой,

не злой восторг отчаянного счастья сражаться, переделывая мир, за право ежедневно возвращаться в мирки своих ветшающих квартир.

Как ветер возвращается на круги своя, так я вернусь к началу дней и уроню натруженные руки на бёдра верной спутницы моей.

7.

Он вернётся, чистый и негордый, Он сумеет, всех за всё простив, разбивая судьбы, но не морды, по крови, как посуху, пройти.

8.

Какая ни судьба, а всё-таки моя. Не приплюсуешь "если бы" к итогу. Я сам себе истец, ответчик и судья. Претензий нет ни к Родине, ни к Богу.

История КПСС (Три не вполне усвоенных урока)

1.

Словно роза из навоза, из простого батрака председателем колхоза стал мой дедушка Лука.

Не речистый, не плечистый, сеял в срок и в срок сдавал. О вредителях-троцкистах с возмущением читал.

Жил-служил не за награды, не карабкался в верха. Прискакал в район за правдой, когда взяли пастуха:

"Вы его, мол, отпустите, мол, за что ему расстрел? Никакой он не вредитель! Это - я не досмотрел..."

Дед был на год старше века, прожил 38 лет. Спас от смерти человека и узнал, что правды нет.

Уводили под конвоем, срезав пуговицы с брюк. Дали свидеться с женою, до "колючки" сделав крюк.

Врал жене: "Ошибка где-то! Не держи, Явдоха, зла..." В сентябре не стало деда. Мама в первый класс пошла.

2.

Мой отец, при карабине, при патронах боевых, до утра сидел в машине, как и тысячи других,

рядовых, двадцатилетних тех, которыми сильна наша лучшая на свете пролетарская страна...

Он не знает и поныне (узнавать не захотел): за кого сидел в машине? супротив кого сидел?

Их подняли по тревоге всю спортроту МВД. Падал снег, и мёрзли ноги, и хотелось по нужде.

Мысли вяло возникали, за бортом редела мгла. Три обоймы намекали на серьёзные дела.

Жал сапог, обутый в спешке, жали складки под ремнём... Не понадобились пешки: кто-то сделал ход конём.

В семь утра, как все, в каптёрке папа три обоймы сдал. На кремлёвские разборки, слава Богу, не попал.

Длился год полсотни третий двадцать третий для отца. Маму он ещё не встретил. Я ещё не родился.

3.

И опять кончалось лето (91-й год). И опять решалось где-то, кто куда нас поведёт.

Пробивались сквозь балеты обращения к стране. В клочья рвались партбилеты и кукожились в огне.

Снова что-то в новом зале затевалось на века. Нас опять куда-то звали, и опять - с броневика.

В боевой кипучей буче вырастал вопрос ребром: "Где ты был во время путча?" Дома. Я люблю свой дом.

Я наклеивал обои. Красной книжицы не рвал. До сих пор она со мною, чтобы я не забывал,

как в партийное болото с молодым восторгом лез, как позировал для фото на билет КПСС...

Кто познает, тот не судит. Вот живу и познаю краткий курс обычных судеб: папы, дедушки, свою.

В начале было Слово

1.

А Слово нам было - от Бога, и были богами для нас весёлое слово "тревога", высокое слово "приказ",