Под нами - земля и море - [13]

Пошли девятые сутки. На исходе их открылась дверь камеры.

- Арестованный, на выход! - громко произнес начальник караула.

На этот раз меня не повели, а повезли Миновав городок, на развилке машина свернула на дорогу, уходящую в гору.

"На аэродром! Там заседание трибунала!" - подумал я с полным безразличием. Хотелось, чтобы все скорее кончилось. Один конец...

Пока машина тряслась на неровностях дороги, много разных мыслей теснилось в голове. Больше всего меня беспокоило, что сказали следователю летчики со сбитого самолета. Если экипаж рассказал все, как было, - моей вины нет... А вдруг летчики, защищая себя, скажут неправду? Тогда что?

Левый поворот... Машина понеслась в направления командного пункта полка. "На КП? - удивился я. - Зачем?"

Остановились почти у самого командного пункта

- Выйти из машины! - приказал сопровождающий. Я вышел.

- Вперед, шагом марш!

Я зашагал, а у самого так щемило сердце, что ноги едва передвигались. С трудом открыл одну, затем другую дверь и, как девять суток назад, в коридоре, залитом светом, увидел командира.

- Ну-ка! Ну-ка! Дай-ка посмотреть на тебя, сынку! Э, да как же тебя дюже скрутило... А щетина! Что, брат, досталось? Будешь знать, как сбивать свои самолеты... - с напускной серьезностью, затаив улыбку на лице, говорил Сафонов.

Ничего не понимая, я оцепенел, а Сафонов продолжал:

- Молодец! Стрелял здорово! Знаешь, сколько ты ему влепил?!

- Нет, не знаю, - ответил я машинально.

- Сто тридцать восемь попаданий. Отличнейшая стрельба! Вот так и стреляй впредь. Но... только не по своим.

Еще какое-то время я стоял и хлопал глазами, пока не наступило прояснение: "Значит, обвинение отпало". Как я ни крепился, спазмы сжали горло, и непрошеные слезы потекли по щекам.

Сафонов успокоил меня и рассказал о благородном поведении летчиков. Их показание сняло с меня тяжелое обвинение.

В разговоре с командиром узнал о некоторых подробностях своего первого "ночного боя". Четырнадцать пуль влепил в бронеспинку. Стальная защита помогла летчикам - спасла жизнь. Пули вывели из строя оба мотора, побили систему выпуска шасси. Вот почему летчик посадил самолет на фюзеляж.

Возвращая оружие и документы, Сафонов сказал:

- Получай свое имущество и - в эскадрилью. Я знал, что вернешься, поэтому никому не разрешал летать на твоем самолете. Он ждет тебя.

Не помню, сколько мною было сказано слов благодарности. Выпалив их, затянул потуже поясной ремень с болтающимся в кобуре пистолетом, документы по карманам, и пулей вылетел с КП.

...Мне улыбается луна, большая, круглая. В ее свете я вижу знакомый до мелочей, родной притихший аэродром.

Переполненный счастьем, мчусь по сверкающему, хрустящему снегу, не чувствуя ног, не ощущая обжигающего морозного воздуха...

Покой нам только снится

Над линией фронта повадился чуть ли не каждый день летать фашистский корректировщик "Хеншель-126". Он повисал над сопками вблизи передовых позиций наших наземных войск. Стоило фашисту что-нибудь обнаружить, как он немедленно передавал по радио координаты на свои батареи. Начинался артиллерийский обстрел, а "хеншель" продолжал висеть в воздухе, корректируя стрельбу.

Очень уж надоел нашим войскам "костыль" - так его прозвали солдаты за уродливый вид, - а сбить не могли: "хеншель" нес на себе немало брони. Наконец солдаты обратились к нам:

- Товарищи летчики, сбейте "костыля". Горячее вам солдатское спасибо скажем...

Начали мы гоняться за "хеншелем", но не тут-то было! Подлетим к линии фронта, еще не видим ничего, а он, предупрежденный немецкими постами наблюдения, находящимися на вершинах сопок, как говорится, уже смотал свои удочки. И снова под нашими крыльями проносятся сопки, темнеют ущелья - и никаких признаков "хеншеля". Его и след давно простыл.

4 января 1942 года утром наше звено опять преследовало "хеншеля", но безрезультатно.

Полетали мы около часа вдоль линии фронта, и несолоно хлебавши - домой. Я летел последним в тройке и ходил позади "челноком", делая небольшие отвороты то влево, то вправо. Над прибрежными скалами у Урагубского залива сделал очередной отворот вправо, и мне стало не по себе... Несколько "мессеров" неслись вслед с черными дымами. Они догоняли нас.

- Сзади, справа атакуют "мессера". Иду в лоб! Поддержите! - успел я крикнуть по радио товарищам, бросая самолет в полупереворот.

Фашисты открыли огонь. В мою сторону понеслись цветным градом шарики разных оттенков.

- Не отворачивать! Не отворачивать! - говорил я себе, уткнувшись лицом в оптический прицел. Несколько раз нажимал кнопку, но ни один из четырех реактивных снарядов - "катюш" - не вылетел из-под крыльев. Тогда утопил гашетку пулеметов. Ливнем брызнули трассирующие пули из двенадцати стволов. Самолет лихорадочно дрожал, а я не отпускал кнопку, пока ведущий "мессер" не блеснул в прицеле грязно-голубым тонким фюзеляжем и будто обрубленными крыльями.

Крутой разворот скрыл фашиста за сопкой, и след черного дыма повис в воздухе. Я отпустил гашетку. Пулеметы смолкли. Пара "мессеров" пронеслась рядом слева. Бросив взгляд вправо увидел еще двух "мессершмиттов". Это была пара прикрытия.