Под ливнем багряным - [58]

— Обстоятельства, как я понимаю, переменились?

— Самым решительным образом. Молодой король здесь, в Лондоне, и скоро окажется в осаде, а Гонт вместе со всеми вассалами там, вблизи Шотландии, и неизвестно, как обернется дело.

— Все возможно… Но зачем такие ухищрения? Вам достаточно сказать герцогу, что отныне он вновь может рассчитывать на ссуду, и, уверяю, маленькое недоразумение будет тотчас забыто.

— Вы рассуждаете, как англосакс, милый друг. — Пеголотти не сумел скрыть раздраженной гримасы. — Откровенно, прямо и, прошу прощения, глупо. Я же предпочитаю действовать как представитель одряхлевшей латинской расы. Мне нужен предлог для встречи, и лучше письма тут ничего не придумаешь. Дальнейшее проистечет естественным порядком. Гонт снова попросит, я слегка поломаюсь, но дам. Мелочь, скажете? Однако очень важная для нас мелочь. Пусть попросит первым.

— Надеюсь, ваши денежки заставят его образумиться, — проворчал Чосер. — Вернее, не деньги, а перспектива английской короны. Вероятность успеха, надо признать, мизерная, но, как говорят, чем черт не шутит?

— Черт не шутит огнем.

— Люди не столь умудрены. Стремясь покрепче насолить соседу, они рискуют поджечь собственный дом. Гэлы[78] давно стакнулись с французами. Если Ланкастеру не удастся расстроить это, Англию вновь ждут тяжелые испытания.

— Вы лучше меня знаете герцога. Ради короны он пойдет на все. Ради любой короны, — многозначительно подчеркнул флорентиец.

— Вот я и говорю, что лучше ничтожные шансы, чем никакие. Кастилия — это фантом. Да, Гонт был женат на дочери Педро Жестокого, ну и что с того? Педро поджаривается в аду или дохнет от скуки в чистилище, герцогиню, да будет с ней милость господня, давно позабыли в Вальядолиде. При чем здесь Гонт?

— Я тоже думаю, что Трастамарский дом не уступит трона Ланкастерам, иначе бедняге Энрике не стоило пачкать руки в крови Педро… — нервное напряжение не отпускало Пеголотти. Он поминутно дергался, словно порывался куда-то бежать. — Но оставим в покое мертвых, мессир. Даже самая сногсшибательная новость хороша только в свежем виде. Не угодно ли вам взяться за перо? — он раскрыл бюро, где уже все было подготовлено для письма.

— К вашим услугам, — поднялся Чосер.

Когда работа была закончена, флорентиец раскрыл секретное отделение и вынул из ящика изящно переплетенный томик.

— А это я припас специально для вас, — в бархатистом голосе Балдуччо прозвучали снисходительные нотки. — «Золотой осел» божественного Апулея. Как вам понравится? — он упер руку в бедро, наслаждаясь эффектом.

— Простите, но я не могу, — через силу вымолвил поэт. — Я грешен, как все: принимаю подарки, занимаю направо и налево и не плачу по векселям, — он старался быть мягким. — Но взяток я не беру. Кто из нас в более стесненном положении — вы или я, мессир? Может быть, после когда-нибудь, но не теперь, ради бога, не в эту минуту…

По дороге через сити к Олдгейту Чосер окончательно поверил в то, что и для него вновь протрубили рога судьбы. Он поклялся себе, что начнет собирать зашифрованную летопись «эпохи шатаний». Прежде всего следовало дать оценку знаменательным переменам, которым сам был вольным или невольным свидетелем. Прошлое — великий учитель и садовод. Оно готовит тот перегной, из которого произрастают все сегодняшние побеги.

Со слов жены, фрейлины кастильской принцессы, Чосер знал о подробностях убийства Педро Жестокого, Педро-монстра, о ком, однако, следовало официально скорбеть, ибо он был союзником, а Энрике, теперь уже тоже покойник, — неприятелем.

К числу безусловных врагов следовало отнести и Бертрана Дюгеклена, также благополучно преставившегося, но уж очень не хотелось бросать камень в саркофаг доблестного солдата.

Прельщенный сложностью задачи, поэт решил оттолкнуться от герба Дюгекленов: черный орел на серебряном поле с красной балкой, похожей на ветку:

На сук багровый пойманный орел,

Чернеющий на белоснежном поле, —

Вот кто владыку к гибели привел.

«Гнездовье зла» в его повинно доле.

Получилось изящно, на манер шарад, которые так любили при дворе герцогини Констанции.

Уже добредя до своих ворот, сэр Джеффри свернул по направлению к мосту. Лунатизм вдохновения вел его в Саусуарк к Гарри Бейли, содержавшему таверну «Табард». Там хорошо писалось и думалось. Завсегдатаи порой рассказывали занимательнейшие истории, и, что прельщало далеко не в последнюю очередь, Гарри до краев наливал кубки. Глазами лесных зверей горели в английском олове лозы Брюсселя и Мааса.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ БРОШЕННОЕ ГНЕЗДО

Плачьте же все о кукушке, кукушку в слезах поминая, —

Весел ее был отлет, будет плачевен возврат.

Но и плачевная пусть к друзьям возвратится кукушка —

Слезы ее разделить каждый из нас поспешит.

Так не жалей же ты слез, оплачь, дорогой, свою долю

Так, как плачешь сейчас где-то в глубинах души!

Ты ведь не камнем рожден бездушным — излейся же в плаче:

Припоминая себя, трудно сдержаться от слез.

Сладкая к детям любовь источает у матери слезы…

Алкуин. Стих о кукушке

Деревня под Фоббингом, куда в надежде найти посланца «Большого общества» во весь опор прискакал Тайлер, оказалась покинутой. Повторялось неизбывное видение детства: запертые ставни, заколоченные двери, пустые дворы. Словно «Черная смерть» вновь прошлась по знакомым дорогам и выкосила все на корню: людей, скот, домашнюю птицу. Даже самого ободранного петуха не осталось, чтобы прокричать привет встающему над соломенными крышами солнцу. Встревоженно кружила вокруг гнезда чета аистов, и лишь вороны, не чуя беды, деловито разгребали отбросы. Гнетущая тишина и неподвижность брошенного жилья навевали такую тоску, что подступали слезы.