Под крылом земля - [13]

— Ишь ты, ершистый какой!. — улыбнулся капитан и неожиданно спросил: — Откуда родом?

— Из-под Ярославля.

— Так я и знал. Давно из дому?

— Недавно. А почему вы узнали, что я ярославский?

— По говору. — Это слово капитан произнес с ударением на каждом «о». Получилось очень смешно.

Он хотел еще что-то сказать, но вышел начальник штаба и приказал нам следовать за ним.

— Ну, мы увидимся, — кивнул мне капитан.

И мы действительно увиделись. В тот же день капитан догнал меня по дороге в столовую.

— Я тоже из Ярославля. Все детство с этим городом связано, — сказал он. — Жил в детдоме. Учился в десятой школе, знаете такую? Интересно, что нового в Ярославле? Говорят, там набережную удлинили? Телевизионную станцию строят?

Я рассказывал подробно — хотелось понравиться капитану, расположить к себе. За столом он проговорил:

— Желание сесть на новые лошадки мне понятно. Я его одобряю, очень даже. И мы оседлаем их, время это не за горами.

Потом спросил, где я поселился.

— Временно у техников. Там есть свободные койки.

— Далековато, — капитан покрутил головой. — Знаете, свободная площадь в двести сантиметров длиной и в пятьдесят шириной найдется и у меня. Живу я один. Переселяйтесь!

Я так обрадовался этому предложению, что даже не сразу сообразил поблагодарить капитана.

Перебрался я к нему в тот же вечер. Зажили мы очень мирно и скоро стали друзьями.

И вот я проштрафился перед ним, чуть не подвел его.

Я ругал последними словами и себя, и механика и не знаю, когда бы кончил, если б не ослепительный всплеск на старте. Это прожектор послал в небо белый луч. Я дернул за шнур запального устройства и отбежал в сторону.

Шашка вспыхнула, почти одновременно загорелись шашки и на других постах. Теперь посадочная полоса, обрамленная красными огнями, виднелась как на ладони.

Прошла, кажется, вечность, прежде чем я услышал рокотанье моторов.

Гул нарастал с каждой минутой и скоро стал слышен сразу в нескольких местах — самолеты замкнули круг.

Время от времени они зажигали посадочные фары, и тогда в темноте вспыхивали яркие зарницы. Одна такая зарница не погасла, а стала снижаться, послышались хлопки — это летчик убрал газ, заходя на посадку. Спустя минуту мотор заработал сильнее, значит, самолет преждевременно потерял скорость, и летчик решил подтянуть его до первого ограничителя на аэродроме. Наконец самолет вынырнул из темноты, плюхнулся на освещенную прожекторами полосу и закутался в облако снега. Когда он сворачивал в сторону, в полосе яркого света появился другой самолет. Кто лучше приземлился, сказать было трудно. Я, не задумываясь, каждому поставил бы пятерку за уменье и отвагу.

В эту ночь в воздух больше не поднимались. Летчики зарулили самолеты на стоянки и побрели к автобусу, чтобы ехать домой.

IV

— Завтра зачеты по штурманской, — напомнил мне Кобадзе за ужином. — Хорошо знаешь район полета? Учти, дружба — дружбой, а служба — службой.

И я решил еще раз проверить себя — не пошел в кино, как намечал, а взял в библиотеке справочник по штурманской подготовке и принялся просматривать его.

Небольшая уютная комната культпросветработы заполнялась людьми; солдаты часто проводили здесь вечера — писали письма, читали, играли в домино и шахматы.

Спустя час я убедился, что кое-что знаю, и теперь все чаще и чаще отрывался от книги, слушал, как по крыше монотонно стучат тяжелые капли. Скоро конец распутице, выберемся на аэродром, начнутся полеты. Что может быть лучше?

К стоявшему в углу роялю подошел Лерман, оседлал табуретку, дотронулся до клавишей.

Я видел, как многие прикрыли книги и конспекты, придвинулись ближе. Кто-то предупредительно откинул крышку рояля.

— Маэстро, сыграй-ка «Тонкую рябину».

— Обожди, «Солдатский вальс» сначала.

И Лерман стал играть, тихонько, чтобы не мешать занимающимся.

Появился сержант Мокрушин. Вечно он какой-то истрепанный — складки на гимнастерке не разглажены, чубчик топорщится кверху, как петушиный хохолок, лицо озабочено. Постоял минуту в дверях, увидел свободный стул рядом с моим, прошел и сел, сразу же уткнувшись в книгу.

Мне вспомнилось, как был я зол на Мокрушина за потертые тросы. В ту злополучную ночь я даже не поехал к капитану — ночевал в казарме. На утреннем построении я вывел Мокрушина из строя и дал ему наряд вне очереди. И попал впросак: оказалось, механик заплел тросы элеронов в тот же день, когда проверяли компасы, и ночью самолет был в полной исправности!

Кобадзе не ругал меня, а посоветовал быть подчиненным не только командиром, но и товарищем.

— Без контакта и обыкновенный мотор запустить нельзя, а ты имеешь дело с самой сложной конструкцией на земле.

Я это вспомнил, глядя на руки Мокрушина, тонкие, совсем не солдатские руки. Они припухли и покрылись ранками. Наверно, поколол стальными нитями, заплетая трос. Ничего, руки заживут, а опыт останется. Однако мы с ним почти незнакомы. И вообще надо поговорить с экипажем.

Я взглянул на папку с чертежами, лежавшую около Мокрушина.

— Изобретаешь?

На острых скулах Мокрушина выступили красные пятна. Он махнул рукой, но тотчас же поднял голову, взглянул на меня пытливо.

— Товарищ лейтенант, посмотрите, как движется у нас авиационная техника! Одни машины не успевают уйти в производство, как на их место готовы более совершенные. Век самолетов самый короткий. В современной войне, если она разразится, все будет зависеть от мощи воздушных армий, от скоростей самолетов. А мы что? — Сержант скривил губы. — Уж не на этих ли, — он кивнул на эбонитовый макет штурмовика, стоящий в углу комнаты, — не на этих ли чугунных сковородках мы будем бить врага? И это в век ракетной техники!