Под грузом улик - [80]

Боюсь, я слишком слаб, чтобы передать тебе, что ты со мной сделала. Может, это вызовет у тебя сочувствие.

Но нет, если бы ты могла чему-нибудь сочувствовать, ты не была бы Симоной.

Восемь лет тому назад, перед войной, я был богат — не настолько богат, как твой новый американец, но достаточно богат, чтобы предоставить тебе то, что ты хотела. Да ты и не многого хотела перед войной, Симона. Кто научил тебя этой экстравагантности, пока я отсутствовал? Наверное, хорошо, что я никогда не спрашивал тебя об этом. Большая часть моих денег была вложена в ценные бумаги в России и Германии, три четверти из которых погибло. Остававшиеся во Франции существенно понизились в цене. Конечно, я получал свое капитанское жалованье, но этого было немного. Уже к концу войны ты умудрилась истратить все мои сбережения. Конечно, я был идиотом. Молодой человек, доход которого сократился на три четверти, не может себе позволить дорогую любовницу и квартиру на улице Клебер. Он должен или оставить ее, или потребовать от нее некоторого самопожертвования. Но я ничего не осмеливался требовать. Представь, я пришел бы к тебе в один прекрасный день и сказал: «Симона, я разорен», — что бы ты мне сказала?

И как ты думаешь, что я сделал? Вряд ли ты когда-нибудь задумывалась над этим. Тебе было безразлично, что я рискую своими деньгами, честью, счастьем только для того, чтобы содержать тебя.

Я начал отчаянно играть. Хуже того, я занялся шулерством. Вижу, как ты пожимаешь плечами и заявляешь: «Тем хуже для тебя!» Но ничего хуже быть не может, чем шулерство. Если бы это стало известно, меня бы уволили со службы.

К тому же это не могло продолжаться бесконечно. В Париже разразился однажды скандал, но никто не мог ничего доказать. Потом я обручился с английской мисс — дочкой герцога, о которой я тебе рассказывал. Мило, не правда ли? Фактически я докатился до того, что собирался содержать любовницу на деньги жены! Но я поступил так и поступлю еще раз, если это поможет вернуть тебя.

И теперь ты бросаешь меня. Этот американец фантастически богат. Давно уже ты прожужжала мне все уши, что квартирка тебе мала и тебе до смерти скучно. Твой «добрый друг» сможет предложить тебе машины, бриллианты — дворец Аладдина, даже луну! Согласен, что по сравнению с этим честь и любовь ничего не значат.

Герцог услужливо глуп — оставил свой револьвер в ящике письменного стола. К тому же он только что заходил поинтересоваться, что означают слухи о моем шулерстве. Так что, как видишь, игра окончена. Я не виню тебя. Полагаю, они припишут мое самоубийство страху быть разоблаченным. Все к лучшему. Не хочу, чтобы мои любовные истории обсуждались на страницах воскресной печати.

Прощай, моя дорогая — о Симона, моя любимая, моя любимая, прощай. Будь счастлива со своим новым любовником. Не вспоминай обо мне — какой смысл? Господи, как я любил тебя и, несмотря ни на что, люблю до сих пор. Но все кончено. Тебе уже никогда не разбить моего сердца. Я сам не свой от горя! Прощай.

Денис Каткарт»

18 РЕЧЬ ЗАЩИТЫ

Никто, я сам; прощайте.

«Отелло»

После прочтения письма Каткарта все, включая обвиняемого, вздохнули с облегчением. Отвечая на вопросы генерального атторнея, он упорно продолжал придерживаться версии, что несколько часов бродил по торфянику и никого не видел, хотя и вынужден был признать, что спустился вниз не в половине третьего, как он утверждал на дознании, а в половине двенадцатого. Сэр Вигмор Ринчинг невероятно раздул это обстоятельство, воодушевленно начав доказывать, что Каткарт шантажировал Денвера, и с такой убежденностью приступил к допросу, что сэр Импи Биггз, мистер Мерблес, мисс Мэри и Бантер пережили несколько тревожных минут под впечатлением, что взгляд ученого мужа смог проникнуть в боковую комнату, где отдельно от прочих свидетелей сидела миссис Граймторп. После ленча сэр Импи Биггз поднялся, чтобы произнести свою речь.

— Милорды, ваши светлости и я, наблюдавший вместе с вами и отвечавший на обвинение в течение этих трех беспокойных дней, знаем, с каким неподдельным интересом и искренней симпатией вы слушали свидетельские показания, представленные моим благородным клиентом в целях защиты от страшного обвинения в убийстве. Вы услышали показания из могилы, словно мертвец возвысил свой голос, чтобы поведать вам о происшедшем в роковую ночь тринадцатого октября, и я уверен, вы не питаете сомнений, что эта история правдива. Как известно вашим светлостям, я ничего не знал о содержании письма, пока оно не было прочитано здесь, в суде. И, судя по тому сильному впечатлению, которое оно произвело на меня, я могу заключить, что такое же глубокое и тягостное воздействие оно оказало на вас. За долгие годы своего судебного опыта, кажется, я впервые встречаюсь с такой трагической историей несчастного молодого человека, которого роковая страсть — ибо воистину мы можем употребить это затасканное выражение здесь в полном его значении, — ведя от падения к падению, привела наконец к насильственной смерти от его собственной руки.

Благородный пэр на скамье подсудимых был на ваших глазах обвинен в убийстве этого молодого человека. В свете того, что мы услышали, его полная невиновность должна быть настолько очевидна вашим светлостям, что любые мои слова могут показаться излишними. В большинстве случаев такого рода свидетельства сумбурны и противоречивы; здесь же последовательность событий настолько ясна и логична, словно мы являлись свидетелями драмы, разворачивавшейся перед вашими глазами, как перед всевидящим Господом. И действительно, будь смерть Дениса Каткарта единственным событием той ночи, осмелюсь утверждать, истина никогда не была бы подвергнута сомнению. Однако, поскольку в результате целого ряда небывалых совпадений нити судьбы Дениса Каткарта переплелись с судьбами многих других, всё с самого начала представлялось таким запутанным.