Под гнетом страсти - [21]

Этот взгляд тем более удивлял Юлию, что придавал лицу мужа ее сестры совершенно новое, незнакомое ей выражение.

Его обыкновенно мутные, бесцветные глаза блестели темным огоньком, в них мелькнуло, может быть, совершенно помимо его воли, что-то вроде животной страсти. Это инстинктивно взволновало молодую девушку, и ей вдруг стало стыдно за свою полуобнаженность.

Бобров не танцевал. Прислонясь к косяку одной из дверей залы, он смотрел на танцующих, или, вернее, на Юлию.

Последняя заметила это и тотчас же забыла своего шурина, перестала чувствовать на себе его неприятный взгляд и стала танцевать только для Виктора, как она мысленно говорила себе.

Она не могла, впрочем, не обратить внимания на грустное, совершенно не гармонирующее с бальной обстановкой выражение мужественного, не совсем правильного, но чрезвычайно выразительного лица Виктора Аркадьевича.

Он, казалось, страдал. Она даже заметила, что в глазах его раз или два мелькнул злобный огонек.

«Уж не на меня ли он сердится?» — пронеслось в ее голове.

«Почему он кажется несчастным и раздраженным, когда она была так хороша… и когда он должен чувствовать себя любимым, следовательно, счастливым?» — продолжала думать она.

По окончании вальса Юлия в сильном беспокойстве села около своей сестры.

При первых звуках ритурнеля кадрили Бобров подошел к ней.

Первая кадриль была обещана ему.

Они отправились занять место.

Он не говорил ни слова.

Она начала первая.

— Вы грустны сегодня… Что с вами?

— Мне действительно тяжело! — тихо и взволнованно произнес он.

— Отчего?

— Оттого, что вы так хороши… а я принужден скоро с вами расстаться.

— Расстаться… скоро! — с расстановкой, вопросительным тоном сказала она.

— Завтра я уезжаю… я возвращаюсь в Петербург.

— Но вы должны были пробыть здесь целый месяц, а не прошло еще двух недель…

— Это необходимо!

— Почему?

— Потому что… потому что я люблю вас… — с усилием проговорил он.

— А, вот почему…

— Да… я дал слово… я должен!

— Вы дали слово? Вы должны? — подняла она на него вопросительно-недоумевающий взгляд.

Он был страшно бледен.

— То был прекрасный сон… — продолжал он. — Настало пробуждение. Сон был непродолжителен, но он наполнил всю мою жизнь…

— Я вас не понимаю! — прошептала она. — Кому вы дали слово? Почему вы должны?..

— Этого требует ваша честь и мое собственное достоинство.

— Но что же случилось?

— Я дал слово не говорить…

— Даже мне?

— Вам в особенности.

— Но если я вас буду просить, умолять…

Он, видимо, колебался, но взгляд молодой девушки выражал такую непритворную скорбь, что он не мог отказать ей.

— Графиня Надежда Сергеевна говорила со мной…

— А! И что же она вам сказала?

— Она дала мне понять, что вы дочь князя Облонского и что ваш батюшка никогда не одобрит… мои чувства к вам, как бы ни были честны мои намерения… — глухим голосом сказал он.

— По этой-то причине вы и уезжаете?

— Что бы вы сделали на моем месте?

— Я поступила бы точно так же, как вы! — отвечала она после минутного раздумья, с глазами, полными слез.

— Вот видите! — с необычайным волнением и дрожью в голосе продолжал он. — По окончании бала мы расстанемся. Завтра в это время я уже буду далеко и увезу с собой воспоминание, которое ничто не изгладит. Простите меня, если я позволил себе забыть перед вами свое ничтожество… и забудьте меня…

— А вы меня забудете?

— Никогда! Я вам уже это сказал.

— Зачем же вы хотите, чтобы я вас забыла?

— Потому, что все нас разделяет, а главное, потому, что я не хочу, чтобы вы страдали так же, как я…

Она молчала. Грудь ее высоко поднималась от прерывистого дыхания.

— Еще одна маленькая просьба! — сказал он ей.

— Какая?

— Не танцуйте больше сегодня вечером с графом Ратицыным.

Юлия посмотрела на него с удивлением.

— Почему?

— Он мне друг! — с тоской в голосе продолжал он. — По крайней мере насколько может быть им граф для такого ничтожного смертного, как я. Но… мне не нравился его взгляд, устремленный на вас… в характере вашего шурина есть черты, которые никто не знает…

— Я вас не понимаю! — пробормотала она, припомнив то чувство неловкости, которое испытала она, танцуя с графом, и выражение лица Боброва во время этого танца.

— Вы и не можете меня понять, — отвечал он, — один только горький жизненный опыт дает печальное пре имущество многое угадывать… Я бы хотел ошибаться… но едва ли…

— Мне не нужно понимать… — сказала она. — Вы желаете… и этого довольно…

— Благодарю вас, — прошептал он, пожимая ей руку и ощущая ответное пожатие.

Кадриль окончилась.

Он под руку отвел княжну Юлию на ее место.

XV ПИСЬМО

На другой день, в десять часов утра, когда в доме еще отдыхали после бала, окончившегося очень поздно Виктор Аркадьевич уехал из Облонского в Москву с утренним поездом.

Он оставил на имя князя Сергея Сергеевича письмо в котором извинялся за свой внезапный отъезд, происшедший вследствие полученной будто бы им телеграммы, призывавшей его немедленно в Петербург.

За четверть часа до его отъезда горничная княжны Юлии передала ему запечатанный конверт без адреса заключавший в себе следующее письмо:

«Вы уезжаете, Виктор Аркадьевич, и я вас понимаю. Во время бала, вследствие моего смущения, я ничем не сумела вам сказать, но я не хочу, чтобы вы уехали с мыслью, что я равнодушно отношусь к вашему отъезду.