Под дном морским - [12]

Но все же это были слова. Макс повторил фразу по-французски и, получив кивком подтверждение, распорядился развязать ноги — это было безопасно при таком отряде.

Развязанный, придерживаемый сзади за веревку, подошел к водопаду, крикнул какие-то гортанные слова, и «Нос» был вынесен на нижнюю террасу; развязан. Теперь он мог свободно подняться наверх.

Первое оцепенение прошло.

— Кто вы? — спросил Макс по-французски.

— Я хирург, врач.

Этот ответ, переведенный Максом, заставил переглянуться отряд.

— А это? — Макс указал на связанное существо.

— Сын мой.

Человек попросил освободить на сыне туго стянутые веревки. Когда это сделали, он попросил разрешения рассказать о себе.

Об этом и просить не надо было. Различие между этими двумя существами, при ближайшем рассмотрении, было так велико, что уже одно это довело любопытство до крайнего напряжения.

Макс усадил человека, все расположились вокруг — и начался рассказ, который Макс дословно переводил отряду.

Человек говорил медленно. Видно было, что многие слова он с трудом восстанавливал в памяти.

Существительные-предметы давались легко, труднее глаголы, а круг слов для обозначения понятий был явно ограничен.

— Я здесь больше тридцати лет — это мой сын. Сыновей у меня много — пятнадцать и четырнадцать дочерей, есть внуки — всего нас тут со мной и с моей, — он остановился, смущенно посмотрел на Макса, как бы извиняясь за то, что скажет сейчас, и продолжал, — с моей женой — больше сорока…

Он, видимо, затруднялся подыскать подходящее слово и, наконец, с той же виноватой улыбкой, сказал «человек».

— Как я сюда попал?

Когда я был молодым врачом-хирургом, я увлекся работами Броун-Секара и подумал, что можно женщину вернуть в состояние обезьяны. Эта мысль поглотила меня. Я не спал, не ел, не пил… и решился. Однажды на операционном столе лежала прекрасная молодая девушка. Мой ассистент, еще совсем мальчик, считал меня очень умным и во всем повиновался беспрекословно.

Я поручил ему сделать разрез, а сам вышел в соседнюю комнату, где была молодая, по-своему прекрасная обезьяна.

Быстро, при помощи служителя, я вырезал у нее яичники, положил их в жидкость, приготовленную по моему рецепту, и отнес в комнату, где на столе лежала женщина.

С невероятной для хирурга быстротой я вырезал у нее яичники, положил их в ту же жидкость, а обезьяньи яичники вшил ей.

Все было так быстро сделано, что ассистент не успел прийти в себя, когда операция уже была окончена.

Я пошел к обезьяне и ей вшил яичники девушки.

После этого я успокоился, стал веселым, разговорчивым, ко мне вернулись сон и аппетит.

Через две недели, когда видно было, что операции прошли блестяще, я был арестован — ночью.

Суд состоялся через три дня и, так как я ничего не отрицал, меня приговорили к ссылке вместе… с моей обезьяной.

На палубе парохода стояла огромная клетка — точно плот из бревен: в ней была моя обезьяна; я был прикован к клетке легкой цепью. Пароход отошел ночью, чтобы не возбуждать населения: весь город уже знал и волновался. Готовы были растерзать меня живым. Власти поспешили с отправкой.

Я спал, ел и пил возле клетки. Моя обезьяна, которую я прозвал «девушка», выражала мне с каждым днем все больше знаков внимания. Она просовывала лапу сквозь решетку, гладила меня по лицу.

Однажды поднялась буря — наше суденышко кидало, как щепку — все попрятались — и забыли о нас. Наскочила невероятной величины волна, таких волн я больше не видел, и смыла клетку вместе со мной.

Клетка имела дно из больших бревен. Я уцепился за решетку и оказался в море. Клетка не тонула. Между двумя валами я открыл дверцу, пролез внутрь и вовремя успел ее закрыть — следующая волна перекатилась через нас и залила клетку водой. Нас швыряло на нашем судне; мы были почти без пищи. У меня в кармане были три плитки шоколада, данные мне на дорогу моим служителем — единственный человек, который пришел меня проводить.

Этими тремя плитками мы питались два дня. На третий день нас прибило к этому острову — меня и мою «девушку» — и мы тут поселились.

Первое время мне было очень тяжело. Она становилась все ласковей, все нежней… но, в конце концов, сжились… и у нас пошли дети.

Это огромное завоевание науки, но о нем мне до сих пор никому не удавалось сообщить.

Да, дети от человека и очеловеченной обезьяны. Но дальше мне ничего не удалось сделать. Я обучил только самым простым словам, а у них усвоил гортанные звуки матери. Одно могу сказать — память у них удивительная, а упрямство чисто звериное. Моя жена уже стара, а старшему из детей должно быть лет 27.

Вас удивляет все, что мы проделали… похищение, нападение и прочее. Я возненавидел людей после моего изгнания, и эта ненависть жила во мне до встречи с вами.

— Я хочу в цивилизованный мир, — и он заплакал горькими слезами, навзрыд, как ребенок.

Все сидели молча, не шелохнулись. Когда рыдания стихли, обратили внимание на гортанные звуки — это говорил сын.

Был правдив рассказ, и Человек был правдив. Макс собственноручно развязал руки Человеку, объявил его свободным и передал ему сына.

Оставался еще один неясный момент — след одной ноги. Человек охотно объяснил, в чем дело. Ни он, ни, особенно, дети, не ходят по земле — это утомительно и долго; они раскачивают верхушки деревьев и перепрыгивают с одного на другое. И только одному из сыновей иногда приходится опускаться на землю — он калека, у него нет одной ноги.