Под чужим небом - [3]

Первым интересным шагом была служебная поездка в Читу. Таров прибыл туда поздно вечером. В штабе сообщили, что место для него заказано в гостинице «Селект».

Утром его принял Семенов. Атаман объяснил: открывается конференция, будет решаться вопрос о создании панмонгольского государства. В два часа пополудни в большом зале здания штаба собрались малочисленные делегации, по три-четыре человека, от Внешней и Внутренней Монголии, Барги, Забайкалья. Таров был единственным переводчиком, владевшим языками почти всех участников конференции.

Конференция открылась молитвой. Затем короткую вступительную речь сказал хутухта — богдо-гэгэн[2] Внутренней Монголии Нэйсэ. Его называли хубилганом-перерожденцем, говорили, в этом ожиревшем, сонливом человечке будто бы воплотилась душа Будды, он достиг совершенства в вере и милосердии, происходит из рода Чингисхана. Выходило, что именно он должен был главенствовать в делах религиозных и мирских.

В состав «Великой Монголии» должны были войти на правах федерации все территории, представленные на конференции. Этим путем японцы стремились закрепить экономическое и политическое господство «страны восходящего солнца» в Центральной Азии. Конференция избрала «временное правительство» во главе с ламой Нэйсэ. Но известно: марионетки и предатели живут недолго и своей смертью не умирают. Так было и с Нэйсэ-гэгэном. Он пробыл на этом посту чуть больше года. Семенов направил его на Версальскую конференцию, но японцы задержали делегацию во Владивостоке, Нэйеэ-гэгэн был арестован и казнен. В деле создания «Великой Монголии» первую скрипку стала играть Япония. Семенов горячо поддерживал идею образования «Великой Монголии», посулил ей даже шестимиллионный заем. Атаману в торжественной обстановке пожаловали звания советника первого класса и высший княжеский титул «цин-вана».

Майор Судзуки от имени императора и его правительства обещал обеспечить армию нового государства оружием и построить солдатские казармы. Тут же, между прочим, выдвинул условие: Япония должна получить бессрочное право на добычу полезных ископаемых и постройку железных дорог. Конечно, всю эту комедию можно было бы не принимать во внимание. Однако после конференции Семенов приступил к формированию монголо-бурятской дивизии, организовал в Даурии школу прапорщиков. В нее принимались выходцы из знатных родов... Обо всем этом Таров сообщил Александру Петровичу при очередной встрече. Вагжанов очень заинтересовался. Беседа затянулась заполночь. Петрович рассказал о тяжелом положении на фронтах, о большой работе прибайкальских коммунистов по организации партизанского движения; подчеркнул важность той работы, которую выполнял Таров, и повторил задание. Вагжанов собирался в Омск, на вторую Всесибирскую конференцию подпольных организаций РКП (б)...

Следующим событием, которое отметил Таров, было прибытие американских войск — батальона 27 пехотного полка под командованием полковника Морроу. Об этом Ермак Дионисович узнал из разговора Семенова с японским генералом Огатой.

Встреча Семенова и Огаты состоялась в Верхнеудинске. Таров был за переводчика.

— Кто их звал сюда, этих американцев? — возмущался Огата. — Не успели появиться, повели антияпонскую агитацию. Их президент Монро сто лет тому назад говорил: Америка для американцев. Теперь мы скажем им: Азия для азиатов. И пусть убираются ко всем чертям! Мы смотрим на Маньчжурию, Монголию, Сибирь и Дальний Восток, как на святое место наших предков. Да, здесь будут жить и процветать наши потомки, — твердо, с вызывающей решительностью заявил генерал. — Мы создадим на этих территориях независимое государство. Вас, атаман, мы назначим первым генералом-губернатором.

Атаман снова уехал в Читу. За старшего во втором районе оставался полковник Зубковский — садист и пьяница. Он совершенно не терпел бумаг. Подписывать документы — самая тягостная обязанность для него.

Таров знал эту черту в характере полковника и решил использовать ее в своих целях. Несколько дней ждал подходящего случая.

Однажды Зубковский явился на службу хмурым после очередной попойки. Полное, круглое лицо полковника было свекольно-красным, руки дрожали.

Ермак Дионисович с утра зашел к нему с документами. Зубковский молча подписал их.

— Легко тебе живется, сотник, — сказал он с вымученной улыбкой. Эти слова насторожили Тарова. Он не раз слышал от офицеров упреки, дескать, ловко устроился при штабе.

— В каком смысле легко, господин полковник?

— Похмельных мучений не знаешь. Ты совсем не пьешь что ли?

— При случае не отказываюсь... Разрешите идти?

Потом Таров еще несколько раз заходил к Зубковскому, тот сопел и подписывал документы.

Когда Ермак Дионисович вошел в третий раз, полковник тяжело вздохнул и проговорил недовольно:

— Ох, эти бумажки! Век бы их не было. Понимаешь, сотник, мне приятнее человека расстрелять, чем подписывать твои проклятые бумажки.

Под конец рабочего дня терпение Зубковского лопнуло.

— Сотник Таров, ты надоел мне! — вспылил он. — Неужели не можешь в один заход заготовить на неделю этих чертовых бумаг?

— Так точно, могу! — отчеканил Таров. И тут же подсунул стопку чистых бланков. Зубковский, не задумываясь, стал выводить на них замысловатую подпись.