Под часами - [42]

У Солина колотилось сердце. Тогда…

Автор услышал в его рассказе сейчас нечто очень взволновавшее его самого, но не мог еще сформулировать, что…

Его товарищ "сидел в отказе", и обратной дороги у него не было. Учил иврит. Старался побольше бывать на выставках, в театрах… распродавал вещи — надо было жить… им троим: родители тоже сидели в отказе…

Когда они расстались, одна фраза не давала Автору покоя. Он повторял ее дословно снова и снова. Пуртов сказал Лене, когда тот поехал к нему извиняться, что подвел его, очевидно, перед высшим начальством — он уважал Николая Ивановича. "Знаешь, — сказал тот, подумав, — я отбрешусь. Не ты уже первый, не ты последний… а вот сам гляди… ты себя тут вторым сортом считал… были основания… не спорю, а все же Родина, и на бумаге она все права дала, а что написано пером, сам знаешь, бороться надо — для того живем… а там, каким сортом будешь, — еще неизвестно… люди — везде люди… а ты пришлый. "Просьба Солина оказалась простой и сложной — он рассказал про старика, которого встретил недавно в синагоге и отвез домой в Крутово. Безбытный старик, чудак… совершенно одинокий. Сын на фронте погиб, жена с дочерью под бомбежкой, короче, никого кругом… пенсия — чтоб не умереть с голоду, жить на такую невозможно… даже кошки у него нет, хоть и за городом живет. Навестить бы его иногда… они уже своего старенького "Москвичика" тоже продали… но даже не в этом дело… хотя старику уже и навредить-то невозможно, а черт его знает, "что они выдумают"…

Леня явно был напуган и подавлен положением, в котором находился… он уже знал таких…"в отказе можно быть, пока не подохнешь"! Он сутулился, ходил с поднятыми вверх плечами, словно хотел втянуть поглубже голову и спрятать от проблем…

Встречный вопрос вертелся на языке у Автора, но он его так и не произнес: "Что ж ты только сейчас поумнел? Не знал, с кем тягаться стал?!"

Мера Времени

Время совершенно безответственно по отношению ко всему и ко всем. Можно много философствовать на эту тему, но это занятие для бездельников, желающих возвысится такими трактатами. Они есть на любом уровне, начиная с подворотни алкашей и до самых сытых и руководящих верхов. Бог с ними. Время же занимается только одним делом: течет. В зависимости от разных мироощущений и обстоятельств говорят: бежит, тянется, застыло — это, в принципе, если взглянуть в масштабе десятилетий, а тем более, столетий — одно и то же. Одна река времени. Где берега `уже — течение быстрее, где русло шире, медленнее течение. И кровь, пролитая в эту реку и окрасившая ее, — всего лишь краска восхода или заката — не более того, как бы обидно и горько это ни было для плывущих в это время по реке. С тех пор, как Соломон повстречал Леню в синагоге, его время побежало быстрее. Он столько лет барахтался в стоячей воде, стараясь лишь в силу врожденного инстинкта самосохранения не захлебнуться, что теперь каждое движение казалось бурным проявлением жизни. Оказалось, что и у него, совершенно смирившегося со своим бытом, скорым уходом и все такое прочее, есть совершенно новый шанс. И время тому не помеха. Соломон решил тоже попытать счастья — уехать. Причем решение это пришло к нему сразу и казалось ему самому теперь давним желанием. А если попадет в отказники, что вероятнее всего, так в чем ему могут отказать? Он даже улыбался, когда думал о том, что отказать ему просто не в чем… в самом деле… только в жизни, в самой жизни… так он и ей не дорожил! Э…стоп… уже дорожил! Он хотел повидать страну обетованную, подышать ее воздухом… это казалось настолько заманчивым и неправдоподобным, что теперь он снова стал чего-то бояться… бояться из-за того, что это может не осуществиться…

Конечно, у Автора Время было совсем иного рода, и он дорожил им, и бояться ему было чего и за что… ему было, что терять… но он вдруг все яснее начал ощущать свою силу во времени… это даже объяснить и сформулировать ему оказалось трудным, потому что раньше такого не было. Краем уха он слышал о таком ощущении времени — что можно быть счастливым в любом положении. В любом! А, значит, дорожить временем… чтобы успевать сберечь и продолжить имеемое. И в то же время, он ощущал свое наполнение временем. Выражалось это во все большей внутренней независимости от тех, кто думал, что управляет великой рекой, или даже формирует ее.

Автор стал ощущать свою силу. К нему пришло понимание своей самости, и это не имело никакого отношения к комплексам величия, неповторимости, единственности, которые так удручали его, особенно в последнее время, во всех эти руководящих пешках, начиная с райкомовских и кончая теми, что постоянно вылезали из новостей телевидения и первых полос газет. Он ощутил вдруг, что то, что он имеет, неповторимо — оно в нем, оно неотнимаемо! Ибо оно в нем! И оно интересно тем, кто плывет с ним рядом по реке Времени. Когда он стал анализировать, то нашел момент поворота — пьеса! Больше того — точнее: осознание стихов Сукина в пьесе. Это были стихи, которые бы он хотел родить сам. Ни Пушкина, ни Пастернака, ни Мандельштама… никого никогда — он преклонялся перед ними… и дело не в том, что не мог посягнуть даже в мыслях на такое — нет. Мечтать-то можно о чем угодно, тем более, ни с кем не делясь… но он не представлял любимые стихи других поэтов — своими… а эти… эти настолько были его, что он даже замирал порой и начинал думать: а правда ли, что я их нашел, достал… Они, может быть, мои? Ну, если не по принадлежности — по сути: точно мои! Точно! Это я… это он писал изнутри меня самого… вот с этого момента осознания стихов С. Сукина, он почувствовал, что Время — река, все вокруг пловцы, и тот, кто хочет прокатиться на чужой спине, не достоин ни общения, ни улыбки.