Под часами - [14]

— А вторым ученым можно быть?

— Нет. Нельзя. Просто вторых ученых не бывает, потому что в науке существуют истины, которые можно оценить… это не количественно, как секунды у бегуна… это шаги… если они новые — ты ученый… если нет — лаборант… вот и все…

— Но, мама… мама? Да. Полдень не может тянуться даже десять минут. Я понимаю… он — Полдень… спасибо, мама…

Разведка

Автор не предполагал где-то заимствовать материал, а Пал Васильич, надорвав уверенность своей жизни, заслоненной биографией, мечтал реабилитироваться новой постановкой. Но он чувствовал, что никакой Шекспир, Толстой или даже более подходящий времени Горький ему не помогут. Он знал, что ему нужно, но: а). Не мог выразить этого словами и б). Не мог сам себе ничего написать. Он вообще не мог написать даже письма, даже записать инсценировку, делаемую на ходу по мере продвижения репетиций, не мог для благого дела — получить за нее деньги. Машинистка Наденька списывала со сцены все реплики и со слуха его ремарки, за что ей перепадала большая часть суммы в виде наличности, а потом подарков и трат на развлечения. Он деньги в руках держать не умел — тем более, в кармане — их наличие мешало ему жить, лишало покоя, их отсутствие мало заботило его, но тоже лишало покоя и отвлекало…

Компанейская натура режиссера очень трудно перестраивалась на обычный житейский лад. Он забывал порой, что не все стоящие, идущие, сидящие перед ним люди, — вовсе не персонажи пьесы, что они подчиняются какой-то морали, включающей в себя законы, условности, предрассудки, заблуждения целого государства. Ему хотелось строить мизансцены и тут же видеть результат своего желания, передвигать фигурки, учить их походке, интонации, выражению, словам… но, чтобы все это осуществить, ему нужен был прежде всего сюжет и слова, нанизанные на него. Несколько раз он попытался сделать это сам, взяв за основу творения великих графоманов, но понял свою неспособность и зарекся страшными клятвами от этого уничтожающего своей неотвратимостью в страсти занятию. Поэтому он прилепился к Автору и в мычаниях долгих бесед за бутылкой и в процессе других милых сердцу общих "мероприятий" пытался выразить свое внутреннее ощущение материала.

Скверно было у него на душе от "теплых слов" высоких гостей, от вежливых улыбок знакомых, приглашенных неизвестно кем и неприглашенных… внутреннее неудобство означало, что… он еще не безнадежен. К несчастью для себя он побывал на премьере у соседей и невольно сравнивал спектакли… нет, не спектакли… их нельзя было даже сравнивать, хотя соседский по мастеровитости и постановки, и игры уступал его собственному, но в том, чужом, ощущалось спокойное ненатужное дыхание. Вот, как умеем так и играем — "не стреляйте в пианиста, он старается изо всех сил". Может быть, ему только казалось, что просматривал он у себя сам — некую предвзятость, а оттого натужность и неуверенность интонации. Мы, сыграем, сыграем вам, но не обессудьте, что сыграем это… он хотел продышаться — за все.

Из того, что приготовил завлит, он прочел две пьесы, понял, что остальные будут такими же, собственно говоря, — по вкусу своего, навязанного ему помощника, взял всю пачку пьес домой, якобы для чтения, и положил под стул возле телевизора… он подозревал, что завлит стучит. И давно, поскольку лет на двенадцать старше его…

Он опять сидел в комнате, завешанной марионетками, Шут теребил его волосы рукой, заглядывал в лицо, в глаза, беззвучно раскрывал рот, готовясь что-то сказать, вздыхал и отворачивался.

Автору Эля позвонила неожиданно: "Ты мне нужен. Хотела бы с тобой посоветоваться. "Он поехал. Вопросов не задавал — в редакции все все слышат. "Посмотри, — сказала она, когда вышла соседка по комнате, — и достала десятка два листков из стола. — Фамилия тебе ничего не скажет". Он принялся читать, положив перегнутые вчетверо листы на колени. "Какой-нибудь графоман, да и никогда профессионалы не присылают стихи в почтовом конверте…

На войне нам хватало работы -

Что кому, — но хватало на всех.

Мы телами закрыли не доты, А к власти дорогу наверх…

"Ничего себе!" И дальше.

Мы все — убийцы в орденах, А что другое мы умеем?

— Ты где это взяла?

— В конверте.

— Покажи?

— Там нет обратного адреса.

— И что ты с этим будешь делать?

— А что с этим можно делать?

Фамилия, конечно, была не своя. Какой там к черту С. Сукин. Адреса не было. На штемпеле п/о Замореново. Замореново, да сколько их по России… Замореново. Ясно, что человек не хотел, чтобы к нему постучались ночью… значит… значит… что это значит? Жалко. Человек понимал, что он пишет… Через два дня стихи вернулись к редактору. Итак она совершила недозволенное — выносить рукописи из редакции чужим не дозволялось — только редактору и рецензенту. Но Автор их не перепечатывал — сдержал слово. Все казалось зыбким и напридуманным. К тому же прошло почти тридцать лет с той страшной послевоенной поры. Еще более страшной, чем довоенная. Почему-то в России который раз уже так: кончается война, возвращается армия, веет духом свободы, надежды вырастают из воздуха, и… этот воздух выпускают из-под купола неба над страной, и она начинает задыхаться…