Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922 - [15]

Надо надеяться, что революционный дурман со временем развеется, что можно будет постепенно вновь вводить те правила и установления, которые были самовольно отменены. Тут существование подобного приказа могло бы стать причиной многих неприятностей. Его пришлось бы отменить, а всякая отмена, несомненно, трактовалась бы противниками возрождения армии как реакционная мера, а это, в свою очередь, производило бы неблагоприятное впечатление на массы. Но нет худа без добра, и большевики, в числе многого другого наследства Временного правительства, аннулировали и этот приказ.

Как ни был честолюбив Гучков, как не стремился он к власти, все-таки он, как честный человек, не совершил роковой шаг и предпочел покинуть свой пост и похоронить свои честолюбивые замыслы.

Место Гучкова занял Керенский{46}. Он не колеблясь подписал смертный приговор армии, который в значительной части, быть может, им же и был инспирирован. Это была первая, но очень существенная победа большевиков, которые тогда только начинали поднимать голову. В армию была допущена политическая пропаганда. Временное правительство было лишено оружия самозащиты, и победа крайних левых элементов, несмотря на их сравнительную малочисленность, была неизбежна.

Хотя во время заседаний комиссии [ее члены] и отзывались полупрезрительно о большевиках, когда некоторые указывали на опасность их пацифистской пропаганды в окопах; хотя действительно в то время «большевик» было чуть ли не бранным словом; хотя некоторые из солдат армейских делегаций и убеждали комиссию иметь более доверия к сознательности солдат, которые, дескать, сами разберутся в том, где правда и где ложь, но исторические примеры революций прежних времен указывали на неизбежность перехода власти в руки самых крайних левых партий, а приказ с Декларацией, облегчая пропаганду, ускорял этот переход.

Вновь повторяю, навряд ли мы могли избежать прихода большевиков, как бы мудро ни действовало Временное правительство, но можно было бы оттянуть их торжество до окончания войны, а победное окончание войны, быть может, изменило бы формы господства пролетариата, и России не пришлось бы претерпеть тех бедствий, которые она вынесла и продолжает испытывать и теперь.

С уходом Гучкова в составе военного министерства произошли перемены{47}, которые, к моему великому удовольствию, коснулись и меня. Вряд ли я ошибусь, если предположу, что одной из причин моего удаления из Петрограда были мои взгляды, высказанные во время прений по поводу Декларации прав солдата.

Искренно говорю, я был несказанно рад моему удалению, так как это избавляло меня от активного участия в похоронах нашей армии и от совместной работы и личных сношений с Керенским, которому я лично глубоко не симпатизировал.

При отчислении меня от должности начальника Главного штаба{48} мне было объявлено, что я отнюдь не имею права покидать военную службу, и было предложено на выбор два вакантных в то время поста: начальника штаба Северо-Западного фронта{49} и дежурного генерала Верховного главнокомандующего; первый пост был освобожден генералом Даниловым{50}, получившим корпус{51}, второй генералом Кондзеровским{52}, моим товарищем по Академии и близким приятелем{53}. Генерал Кондзеровский занимал эту должность с самого начала войны при великом князе Николае Николаевиче, затем при государе императоре. Человек честный, беспристрастный, неподкупный, он пользовался неизменным доверием своих начальников, но строгое следование их законам создало ему немало недоброжелателей среди таких лиц, которые ищут для себя всяких исключений и послаблений. Эти лица немало повредили генералу Кондзеровскому, создав ему репутацию человека сухого и недоброжелательного, чего на самом деле вовсе не было. Это послужило поводом к тому, что Гучков, уступая якобы голосу армии, отчислил генерала Кондзеровского от должности дежурного генерала при Верховном главнокомандующем с назначением членом Военного совета.

Напрашиваться самому на какую-либо должность и предлагать себя кандидатом крайне трудно, поэтому я отказался от выбора и предоставил назначение мое решению высшего начальства, о чем и заявил Керенскому, когда мы, то есть генерал Аверьянов{54}, начальник Генерального штаба, и я представлялись ему по случаю отчисления в его распоряжение.

Представлялись мы в Мариинском дворце[15]. Курьезная подробность: у Керенского правая рука была на перевязи, так как накануне или дня за два перед тем, после какого-то ораторского выступления его в каком-то собрании, ему пришлось испытать столько пролетарских рукопожатий, что рука отказалась ему служить.

В тот же день вечером я получил приглашение к прямому проводу с Могилевым[16], и генерал Марков, который был в то время генерал-квартирмейстером штаба Верховного главнокомандующего{55}, передал мне пожелание генерала Алексеева{56}, чтобы я принял должность дежурного генерала Ставки. Я осведомился у него о желании генерала Деникина{57}, начальника штаба Ставки, которому я вовсе не был известен. Генерал Марков ответил, что генерал Деникин, зная меня по его, Маркова, рекомендации, присоединяется к этому пожеланию.