Почти вся жизнь - [77]

Ранним туманным утром Ларин получил приказ. В бою его дивизион должен был поддерживать батальон Снимщикова. Ларин обрадовался. Первая мысль была: «Повезло».

Снимщикова он любил, но отношения с ним были совершенно иными, чем со Смоляром.

Ларин знал, что только Смоляру он может поверить самое свое сокровенное. Новые мысли возникали у него после разговора с Батей. Никаких особых слов Смоляр не произносил, да и не знал их. Сила Смоляра была в его прямолинейности. Его слова как бы прокладывали главную дорогу, на которую хотелось выйти.

Со Снимщиковым Ларин никогда не вел задушевных бесед. Он любил Снимщикова за веселый и верный характер, и их отношения, однажды сложившись в приятельские, такими и остались.

Узнав, что им воевать вместе, Ларин решил немедленно отправиться в батальон. Но Снимщиков опередил его. Только Ларин успел крикнуть своему ординарцу: «Собирайся!» — как тут же: «Отставить!» Он увидел лихо заломленную пилотку Снимщикова и его большие усы цвета спелого льна. Расцеловались. Выпили. Операцию обсуждали шумно.

— Приказано нам быть на КП батальона. И ни с места, пока двумя траншеями не овладеем. Ну, а нарушим… — Снимщиков захохотал, — в комендантское отведут.

— И опять будем вместе… — сказал Ларин.

— Эх, погодку бы завтра!

За час до того как командиры дивизиона и батарей должны были уходить в батальоны и роты, Смоляр собрал их у себя. Предупредил:

— Снарядов зря не разбрасывать. За это буду наказывать.

— Мало снарядов, — заметил командир третьего дивизиона Петунин, известный своей рассудительностью. — Меньше боекомплекта… А нужно два.

Ларин взглянул на командира полка. Он сидел напротив Смоляра и видел, что тот недоволен. Нагнув голову, Смоляр тяжело дышал, шея у него налилась кровью. Все молчали, ожидая Батиного гнева. В это время слова попросил Хрусталев.

— Считаю, — сказал он, — что капитан Петунин глубоко не прав. Он рассуждает согласно уставу. Боекомплект — и точка. Пункт такой-то. Но война ломает одни нормы и создает другие. Снаряды, которыми мы будем стрелять, сделаны руками ленинградских работниц, а это в наших условиях постоянной нехватки снарядов равносильно тому, что у нас по два боекомплекта.

Когда Хрусталев сел, никто не взглянул на него. Все смотрели на командира полка. Возможно, что если бы Смоляр произнес эти слова, то его бы поддержали, но Хрусталев… Все знали, сколько раз мучил он буквой устава молодежь, всем известно было и его отношение к «барышням-многостаночницам», как он называл ленинградских женщин.

«Ну же, ну! — мысленно торопил Ларин Смоляра. — Скажи же ему пару крепких слов».

Смоляр не торопясь встал и, прямо глядя в лицо Хрусталеву, сказал отчетливо, разделяя слова по слогам:

— Товарищи офицеры, довожу до вашего сведения, что снарядами фронт полностью обеспечен. Этому мы обязаны героическим трудящимся Ленинграда. Командиры дивизионов могут получить снаряды дополнительно до двух полных боекомплектов, что же касается майора Хрусталева, то результаты его стрельбы я буду оценивать, исходя из предложенного им расчета: то есть буду считать, что в бою он имеет не два, а четыре боекомплекта. — И Ларину показалось, что в глазах Смоляра мелькнула недобрая усмешка.

Через два часа после начала операции дивизия овладела двумя немецкими траншеями. Начался бой за третью траншею. Снимщиков и Ларин перешли на новый командный пункт.

Надрываясь, кричали телефонисты:

— Стремительный бросок… Успех… Сломили сопротивление…

Пехота дралась в третьей траншее, и Снимщиков ввел резервную роту в бой. Ларин знал, что Снимщиков формировал эту роту из людей бывалых, видавших виды. По тому, как двинулись люди, Ларин понял, что они способны на многое. Соединился со Смоляром. Боясь, что Смоляр неправильно истолкует его просьбу о поддержке (не справляешься, мол, с дивизионом!), сбивчиво объяснил обстановку.

— Каша во рту! Ничего не понимаю! — сердито крикнул Смоляр.

Ларин решился:

— Товарищ подполковник, здесь люди на все способны. Надо их окрылить.

Смоляр выругался, бросил трубку. Рота еще не дошла до третьей траншеи, как Смоляр поддержал ее огнем всего полка. Снимщиков понял это, обнял Ларина, закричал «ура».

Командир дивизии тотчас отдал приказ стрелковому полку закрепить успех роты бывалых.

Снова надрывались телефонисты:

— Успешное продвижение… Занята третья траншея… В наших руках…

В это время ударила немецкая артиллерия. Первые четыре часа немцы стреляли вяло. Ларин говорил Снимщикову: «Не обольщайся, они еще не пришли в себя после нашего рывка». Но радость от того, что рывок осуществился удачно, что гитлеровцы побежали, — будь они прокляты, дайте им огонька под спину! — эта радость была сильнее всех умозрительных соображений.

Но сейчас, когда ударила фашистская артиллерия, радость сменилась беспокойством.

Удар был такой силы, какой Ларин еще никогда не испытывал. Тысячи тонн металла были вложены в фашистский кулак, и всю эту массу кулак разламывал и расплющивал, равномерно обрушиваясь на третью траншею.

Первая мысль Ларина, когда он понял, что эта страшная сила им еще не изведана, была: «Нельзя больше оставаться здесь, надо быть в третьей траншее». Он чувствовал, что ноги его стали тяжелыми и словно негнущимися, но мысль работала легко и точно, и это несовпадение следовало переломить.