Почти вся жизнь - [73]

Елизавета Ивановна была общительна, принимала участие в полковой самодеятельности, и пела, и плясала, а на традиционных полковых праздниках показывала таланты незаурядной хозяйки. Жила она интересами мужа. Детей у них не было.

Началась война. Елизавета Ивановна отказалась эвакуироваться. Смоляр ее не уговаривал. Известно было, что командир дивизии по этому поводу беседовал со Смоляром, но Батя, тряхнув кудрями, заявил: «Нет, товарищ генерал, не справится Лиза без меня. Десять лет мы женаты, и куда конь с копытом, туда, извините, и рак с клешней».

Сейчас Елизавета Ивановна работала в госпитале медсестрой, ко по-прежнему навещала мужа в Кириках и хозяйничала на праздниках. И каждый, кто приезжал из полка в Ленинград, обязательно привозил ей письмо от Бати.

Елизавета Ивановна обрадовалась Ларину.

— Павлик! — И поспешно спросила: — Привезли письмо?

Большая комната, очень светлая. В окнах выбиты стекла, но фанера еще не вставлена, и свет проникает свободно.

Елизавета Ивановна читала письмо, а Ларин смотрел на нее и видел, что она изменилась за это время, сильно похудела. И эта не свойственная ей худоба изменила не только ее фигуру, но и выражение ее лица. Она вдруг заплакала горько, по-детски беспомощно. Маленькая сумочка висела на ее руке. Елизавета Ивановна спрятала туда письмо.

— Ах, Павлик, — сказала Елизавета Ивановна, вытирая слезы. — Жив он, жив. Главное — он жив. Знаете, Павлик, если с ним что-нибудь случится, я этого не переживу.

Ларин сказал:

— Я, Елизавета Ивановна, не понимаю… Так себя расстраивать! Как это можно…

Она больше не плакала. Стояла посредине комнаты, маленькая, похудевшая.

— Я знала, что он воюет, — говорила Елизавета Ивановна. — Столько раненых, а к нам ведь все тяжелых привозят, которым в медсанбате помочь нельзя: Все койки заняты. В коридорах лежат. А я хожу и думаю… Думаю, что, если вот так Батю моего привезут.

Ларин не решался ее прервать.

— А тут еще обстрелы. Павлик, ведь вы не знаете, таких еще за всю блокаду не было. И к нам в госпиталь попало. Главного хирурга убило. Не знали его?

— Знал, — сказал Ларин тихо. — Дмитрия Степановича знал. Он меня оперировал в сорок первом.

— Раненых много погибло. Ужас! Хотели в другой госпиталь отправить, там тоже все переполнено. Вы сядьте, Павлик. — Ларин сел. — Когда же все это кончится?

— Скоро кончится, Елизавета Ивановна, — сказал Ларин, ненавидя себя за эти невыразительные, ничего не говорящие слова.

Елизавета Ивановна вздохнула.

— Завтракали, Павлик? Сейчас я вам стопочку дам.

— Ничего мне не надо, Елизавета Ивановна. Прошу вас, ничего не надо.

— Ну вот еще! — Она улыбнулась. — В полк приедете, Бате скажете: еще есть у меня чем угостить.

Елизавета Ивановна вынула из буфета стеклянный штоф с петухом на дне, налила водку в большую рюмку и поднесла Ларину.

— И закусить есть, — сказала она, отрезав кусочек какой-то копченой рыбки. — Ну, за Батино здоровье.

— За здоровье командира полка, — сказал Ларин и выпил.

— Теперь, Павлик, рассказывайте о себе.

— Мы, Елизавета Ивановна, воевали неплохо, — бодро сказал Ларин. — Сами знаете, силы неравные, но немцев ни на вершок к Ленинграду не подпустили.

— Да, да, — кивала головой Елизавета Ивановна. — Знаю, знаю, значит, отличился наш полк?

— Отличился, Елизавета Ивановна.

— Выпейте, Павлик, еще рюмочку.

— Спасибо. Выпью. Ваше здоровье!

— Вам когда уезжать?

— До трех часов в вашем распоряжении. Приказывайте!

— Может, в кино пойдем? — предложила Елизавета Ивановна.

Ларин обрадовался.

— В кино? С большим удовольствием!

Хорошо в прохладном, почти пустом кинозале. С экрана девушка поет песню, юноша на скрипке аккомпанирует ей. Они будут счастливы, но сколько препятствий надо преодолеть! Им суждено разлучиться, тосковать друг без друга, ревновать. Но любовь сильнее…

— Они встретятся. Вот увидите, Павлик, они встретятся, — шепчет Елизавета Ивановна.

Та же песня, которую пела девушка в начале фильма.

Неожиданно Елизавета Ивановна спрашивает:

— Слышите?

Толчок.

Песня. Скрипка подхватывает ее.

Толчок. Как будто кто-то постучал в закрытые двери кинозала.

— Слышите?

Снова толчок.

— Обстрел! Павлик, Павлик, идемте.

Дали свет в зале. Затих движок.

— Граждане, — говорит голос в репродукторе. — Проходите в бомбоубежище.

Они в коридоре.

— Граждане, бомбоубежище налево.

— Павлик, Павлик! Лучше на воздух.

Хрустит стекло в вестибюле. Яркое солнце бьет им в лицо.

— Как парит! — говорит Елизавета Ивановна. — У меня не выдерживает сердце.

На углу Садовой и Невского Ларин и Елизавета Ивановна простились.

— Надо торопиться: у меня с пяти дежурство в госпитале. Вот вам записочка для Бати. Всегда с собой ношу. А вдруг кого-нибудь из наших на улице встречу. До свидания, Павлик! Вы на трамвае?

Но Ларин не стал ждать трамвая. Он остановил военную полуторку и умолил водителя подвезти его на Васильевский остров. С того момента, как начался артобстрел, и потом, когда они выбрались из кино и прощались с Елизаветой Ивановной, он со страхом думал об Ольге. Он хотел только одного: как можно скорее, немедля, сейчас знать, что она жива и невредима.

— Ну как у вас, тихо? — спросил Ларин старуху вахтершу, и, когда та кивнула головой, он почувствовал, как тяжелая тревога отошла от него.