Почти вся жизнь - [57]

Старику было за семьдесят. Белая с желтизной борода густо закрывала лицо. Брови выцветшие и густые. Взгляд крутой и острый — тут старость ничего не взяла.

Я отказался от предложенного мне ужина. Больше всего манила меня постель. Томилин поклонился и молча вышел из дому.

Мне казалось, что едва я доберусь до подушки, как сразу усну, но сон не шел. Огромная, безмерная тишина окружала меня. И эта тишина не успокаивала, а, напротив, мешала уснуть. Мне уже хотелось, чтобы скрипнула половица или заплакал ребенок, чтобы хоть что-нибудь живое было в доме. Почему не спит старик? Что он делает в саду ночью один?

Я встал и вышел из дому. Старик неподвижно сидел на скамейке, заложив пальцы за ремень. Он не пошевельнулся, увидев меня, и ни слова не проронил, когда я сел рядом.

Томилинский садик был небольшой, но очень аккуратный. А может быть, это лунный свет так прибрал его… Две-три яблони, две-три вишни и еще одно дерево, которое я не сразу узнал. Это был тополь, судя по тоненькому стволу — совсем еще молодой, но уже рослый, метра на четыре, не меньше, и не южный, пирамидальный, а наш, северный, с характерной широкой кроной. Откуда он здесь взялся? Я спросил Томилина, но старик мне ничего не ответил. Тогда я сказал, что сужу об этом так смело, потому что такие тополя растут у нас, в Ленинграде.

— Ленинградец?

С неожиданной живостью Томилин стал расспрашивать меня о Ленинграде, о войне, о блокаде…

— Наверное, вы не раз бывали в наших краях? — спросил я. Томилин взглянул на меня, коротко сказал «нет» и снова замкнулся.

А мне теперь совершенно расхотелось спать. Важный седой старик и его могучий взгляд — все это было для меня загадкой. Я чувствовал, что разговор о Ленинграде растревожил моего хозяина, но боялся его расспрашивать. Он первый не выдержал молчания и рассказал свою историю.

Фрол Иванович Томилин до революции много лет прослужил на флоте матросом. На Украину он впервые попал в гражданскую войну. Не то петлюровцы, не то махновцы бесчинствовали тогда в Борках, и Красная Армия освободила село. Здесь, в Борках, старый матрос женился. Ему было сорок, ей двадцать, но разница в возрасте не помешала любви. После гражданской войны Томилин вернулся в Борки и «сел на землю». Его счастье было коротким: через год жена умерла от родов. Томилин едва перенес горе и остался жить только ради сына.

Фрол Иванович показал мне фотографию Алеши Томилина. От отца он унаследовал открытый лоб, сильный подбородок и твердый взгляд.

Фотография была помечена сорок первым годом, а в январе сорок четвертого Алеша Томилин погиб под Ленинградом.

В этот день Фрол Иванович стал стариком. Он разом согнулся и одряхлел. Люди возвращались в родные места, брались за землю, строились. Томилин бесцельно бродил вокруг бывшего своего дома, превращенного фашистами в пепел, спал на обожженной земле, в воздухе он слышал только холодную гарь. Соседи боялись за его рассудок. Томилина считали потерянным человеком.

Весной сорок пятого Фрол Иванович случайно заметил, что на его земле взялся в рост черенок тополя. Сначала Томилин отнесся к этому с обычным равнодушием, но потом внимательно осмотрел слабую, но упрямую веточку. Вокруг валялись пустые консервные банки, стреляные гильзы. Он сгреб все это в кучу, а потом вывез на свалку. И уже на следующее утро взялся за расчистку сада. И чтобы мальчишки не могли вытоптать едва заметное дерево, поставил изгородь.

Томилин терпеливо ухаживал за молодым тополем. За год он вымахал больше метра, а в следующий год еще на метр. И чем дальше, тем больше становился непохожим на своих южных братьев.

Мы подошли к дереву. Да, это был наш северный тополь. Старик ласково дотронулся до тонкой гибкой ветки.

— Ему семь лет, — сказал Фрол Иванович. — Он начался, когда Алеши не стало.

Я понял Томилина, но промолчал; я не люблю суеверий и рожденных ими легенд, а старик, видимо, был под влиянием сильного, но чуждого мне чувства.

Пронесся ветерок, на шляхе зашумели деревья, им негромко ответил томилинский тополь. Фрол Иванович отпустил ветку.

Прошел год, и я почти забыл эту встречу. Новый случай заставил меня вспомнить о Томилине.

Я работал корреспондентом «Огонька», много ездил по стране и в Новинске познакомился с учителем литературы Павлом Николаевичем Шестаковым и с его женой Анастасией Павловной.

Шестаков воевал на Ленинградском фронте, и как раз в тех местах, где мне слишком часто приходилось бывать, — в Пулкове. Его часть стояла у подножия холма, где находился до войны и где посейчас находится знаменитый Пулковский питомник.

В сорок третьем году Шестаков был тяжело ранен, эвакуирован в родной Новинск и, что называется, чудом выжил.

— Уже и она перестала надеяться, — сказал Шестаков, взглянув на жену.

Анастасия Павловна нахмурилась:

— Что было, то прошло. Зря себя тревожишь…

Шестаков, тоже нахмуренный, подошел к окну, а я встал рядом и, думая о прошлом, молча смотрел на зеленый двор.

— Это все наши юннаты стараются, — сказал Шестаков. — И деревья, и цветы — их рук дело. А вот этот тополек посадил мой сын. Взгляните, вот это деревцо, так сказать военное. Пулковский тополь…