Почти случайное знакомство - [7]

***

Забегая вперед скажем, что Обросов о многом пожалел, стакнувшись, хотя и не надолго, с таким беспокойным и говорящим исключительно о личном человеком, как Пастухов. Он пожалел, прежде всего, о времени, потраченном на пастуховскую нечистоту, ибо он это время мог бы провести в аккуратной и полезной чистоте - нравственной чистоте - своих ученых занятий. Разыгралась ли тут подлинная драма, свершилась ли трагедия в том, что два человека, едва познакомившись, разошлись, так и не поняв друг друга, не испытав какого-то религиозного трепета общения? Трудно сказать что-либо определенное. Если представим, что получившему в конце концов по носу Пастухову обидно и больно, то как представить, что больно и Обросову, который всего лишь не без благоразумия отскочил в сторону?

Но не сразу это случилось, не сразу охватило Обросова сожаление, и еще после первой встречи он несколько надеялся, что из Пастухова выйдет толк, иначе сказать, мысленно приглядывая за этим человеком, полагал, что он хоть и Пастухов и другим быть не может, а все-таки не ударится в непозволительное, не выйдет за рамки, в которые Обросов думал поместить их некоторым образом завязавшиеся и складывающиеся отношения. В общем, широко и с идеальностью мыслил Обросов, Пастухов же почему-то сразу нацелился на узкое, сделался куда угрюмее и настырнее, чем можно было ожидать от него, когда он предстал ищущим в церковной лавке нужную ему книгу, и принялся углублять сказанные отношения по-своему. Он думал свое и гнул свою линию, нисколько не считаясь с мнением на этот счет Обросова, которое ведь мог же как-то угадать. Он как бы торопился воспользоваться Обросовым, если что и предполагая, так лишь то, что Обросов вполне способен очень скоро в нем разочароваться. Следовательно, знал Пастухов за собой такое, что могло разочаровать нового друга, знал, но по каким-то причинам нимало не побеспокоился о том, чтобы избежать трений.

Связи с людьми у Обросова были, в основном, короткие и жесткие, как бы какое металлическое крепление, и он уже едва ли помнил хорошо тех, с кем у него случалось в отношениях хоть что-то замедленное, продолжительное. Может быть, это почувствовал Пастухов, а потому и торопился. Обросов словно накидывался и затевал с человеком некое дело, а потом, опомнившись или разочаровавшись, или просто покончив дело, отходил, предпочитая вернуться к своим книжкам, к накоплению нужного ему для будущей работы опыта и знаний. Так случилось и с Пастуховым. И, выходит, предвидя такой исход, Пастухов в известном смысле сам первый и набросился на Обросова. Разница тут та, что Обросов накидывался пристойно и говорил дельное, никогда не покидая пределы круга обдуманных им идей и не сворачивая на сугубо личное, а Пастухов как насекомое впился в нового для него человека, как древоточец, и только и сделал, что источил его своими как бы накипевшими, долго искавшимися выхода историями. Дело довольно-таки странное, поскольку, как ни крути, получается, что Пастухов вывернул себя наизнанку попросту перед первым встречным.

Правду сказать, в Пастухове Обросов разочаровался почти в первый же день, едва они только пошли по набережной от Новоспасского монастыря, как только он уловил у того какие-то разбрасывающиеся по сторонам слабости, между которыми несомненно лежало что-то тайное, смущающее Пастухова, о чем он не хотел говорить, но что, однако, так и просилось на язык. Обросов сразу почувствовал, что не хочет знать этой тайны, что она, сделавшись ему известной, тем самым только увеличит в его глазах общую слабость Пастухова, сообщит ей единство и чрезмерную внятность. Поэтому когда Пастухов уже с полной неожиданностью вдруг пришел к нему и исповедал свои грехи, свое почти что преступление, Обросов не только отозвался внутренним соображением, что нечто подобное предполагал, но даже и сразу вынес определение Пастухова как непотребного человека, хотя понимал, что как книжник этот человек ему все же необычайно близок. Мысль о пастуховской непотребности была, в сущности, чисто внешним движением, как если бы Обросов надел судебную мантию и не слишком задумываясь, почти беззаботно вынес приговор. Он не очень-то вдавался, насколько в действительности велик грех Пастухова, грех ли это вообще, более того, он мог бы даже и оправдать того, когда б убедился, что все те вещи и явления, о которых Пастухов ему поведал, действительно таковы, какими рассказчик их описал. И все же неприятен был ему именно чересчур личный характер пастуховской исповеди, именно то, что Пастухову вдруг взбрело на ум как-то слишком сближающе погрузить его в свои интимности. Впрочем, случилось вот что: перед глазами Обросова во весь рост встал раскрывший свою интимность Пастухов, и это было нехорошо, скверно, в некотором роде даже страшно. С другой стороны, это, воздействуя на рассудок Обросова, не затрагивало его души и тем более сердца. И тогда его разум принял решение: Пастухова - забыть.

Или вот еще то обстоятельство, что Пастухов обошел московские книжные лавки в поисках церковной истории Толстого и наконец взял эту книгу у него, Обросова, но с тех пор так и не удосужился раскрыть ее, - оно сильно Обросова раздражало. Оно было посильнее, чем если бы Пастухов взял у него деньги и обманул с возвращением. Это обстоятельство заставляло Обросова усматривать черты наивности в облике Пастухова, оно вводило Пастухова в круг людей, с которыми Обросов заведомо не хотел иметь никакого дела, а это обширный круг, нечто вроде области, к которой Обросов относил все сугубо мирское, грубо материалистическое. Сам он не был ни идеалистом, ни материалистом. Он отошел от мирского, но не пришел вполне к тому, что обыкновенно называют духовным, порвал, можно сказать, с атеистами, но отнюдь не ударился в религию. Для многих было бы странной новостью узнать, что Обросов ходит по монастырским лавкам, скупает книжки профессоров духовных академий и духовных писателей и затем жадно и восторженно читает их, но для самого Обросова в этом не было никакой странности, ничего противоречивого. Его предположение о вероятии писательской работы в другом мире, более высоком по степени своего развития, не было религией, поскольку не вписывалось ни в какие догмы и каноны, но сам Обросов был человеком несомненно религиозным, во всяком случае считал себя таковым. Он действительно накапливал опыт и определенным образом готовился к будущей плодотворности, т. е. на тот случай, если ему и впрямь повезет с продолжением существования в каких-то более высоких сферах, - отсюда и увлечение литературой едва ли не в целом, в том числе и той, профессорской. Неправильно думать, однако, будто он лишь вычитывал и впитывал, никак не воодушевляясь, напротив, он воодушевлялся порой до необычайного, хотя происходило это все же чаще всего в противовес скуке, какую навевало на него неизбежное общение с людьми из области мирского. Благодаря умению находить такой противовес, изгонять скуку, вообще довольно-таки ловко балансировать на грани между мирским и духовным Обросов жил неплохо и даже по-своему уютно.