Почти луна - [81]

Он застрелился, когда уже, видимо, понял, что уходить из дома каждый день недостаточно. Стояние на солнце — если удавалось найти солнце — положенные пятнадцать минут ради образования витамина D — не срабатывало, чего бы он от него ни ожидал.

Мать вышла из кухни. Она пристрастилась есть днем суфле из алтея, намазанное на морковь и сельдерейные палочки, поскольку тосковала по сахару и позволяла его себе с овощами. Отец ушел из дома в то утро, но быстро вернулся и поднялся наверх, чтобы запереться в свободной комнате.

— Я спала, — сказала мать полиции. — Он был у себя в комнате, когда я встала. Я читала. Говорили мы в основном вечерами.

Полицейский медленно кивал. В какой-то момент во время допроса пришел мистер Форрест, затем миссис Касл.

Он встал наверху лестницы, сказала мать, и трижды позвал ее по имени.

— Я перечитывала «Бриллианты Юстасов».[52] Мне оставалось два абзаца до конца. Я крикнула, чтобы он подождал минутку.

Он ждал. Мать отложила книгу на круглый столик рядом с креслом с подлокотниками и подошла к низу лестницы.

— Ты закончила? — спросил он.

Пистолет уже был приставлен к виску.

— Я подняла руку, — рассказывала нам мать, а на ковре лежала сельдерейная палочка с суфле, розовым, а не белым, как раньше, — но он…

Я держала ее, дрожащую, и тоже дрожала. Я не позволяла себе гадать, что именно она могла сказать ему в конце, если дразнила его. Ее голова была прижата к моей груди, моя — лежала у нее на плече. Я поклялась впредь поддерживать ее больше, приходить и заботиться о ней, ведь остались только мы двое.

Полиция спросила, какой морг она предпочитает, и мистер Форрест упомянул «Гринбрайерс» на трассе двадцать девять. Я кивнула. В тот миг я не понимала, что случилось со мной. Отец только что покинул сцену, а я взошла, полагая не только своим долгом, но и, возможно, величайшим даром (который могу вручить ему посмертно) навсегда принять бремя заботы о матери.

Теперь, выйдя за границу участка родителей, я поняла, что дом был и его, а не только ее. Болезнь была его, как и ее. Она лишь привлекала больше внимания. Она всегда была — изо дня в день — там. Отец был состраданием ее порицанию, теплом ее холоду, но разве не стал он в конце холоднее, чем она? Она боролась, рыдала и визжала, но разве не сидели мы вдвоем годами?

Прошлой ночью я оставила ее гнить в ее собственном подвале, и сейчас она где-то лежит в металлическом ящике, после вскрытия. Сара знает. Эмили скоро узнает, если ей еще не сказали. А Джейк — Джейк даже видел ее тело и остался.

«Мерседеса» на дорожке не было. Лишь горели автоматические огни на лужайке миссис Левертон и по углам дома. Почему не называть ее по имени, теперь, когда ее нет? Беверли Левертон и ее покойный муж Филипп, соседи матери последние пятьдесят лет.

В отличие от дома матери, где по-прежнему в окнах в основном стояли простые стекла, которые я могла легко выдавить, стукнув камнем покрупнее по углам, в доме миссис Левертон сын вставил толстые термостойкие стекла с сигнализацией. Но миссис Левертон отключила сигнализацию, а Арлин, ее давнишняя уборщица родом с Ямайки, хранила ключ в корзине бетонного пасхального кролика, что сидел под сосной у заднего крыльца. Я часто стояла на дворе матери и видела, как Арлин осторожно наклоняется за ключом. В последнее время ей становилось все сложнее и сложнее делать это. Стареют старухи, стареют и их служанки.

Кроличий ключ оказался на месте, под неприкрепленным бетонным яйцом. Я посмотрела по сторонам: крыша отцовской мастерской едва виднелась сквозь деревья. Как странно находиться в соседском дворе, где прожиты совсем другие жизни и где почти все, кого я знаю, умерли.

Конечно, даже с действующим паспортом мне никогда бы не удалось сбежать в дом Джейка в Ауриджено — перестроенную мельницу — или даже уехать автостопом на запад. Я рассказала Дженин, что Новая Зеландия — это страна, где все зеленое. Зеленые люди едят зеленую еду, сидя на зеленых стульях за зелеными столами в зеленых домах. Затем мы перебрались в Коста-Рику, где все из костей. И в Алжир, где люди и вещи жирные на ощупь. Она визжала от смеха, а я крутила глобус.

— В Албании, — сочиняла я, — на лбах пишут букву «А»! В Панаме все носят панамы, а в Тунисе — туники!

«В Палау», — подумала я…

Я открыла дверь-ширму, повернула ключ в замке. Сигнализация не сработала. Спотыкаясь, вошла в темноту, как мне было известно, кухни миссис Левертон. Я различала темные тени вокруг себя и легко отыскала телефон, старомодный шнур которого, извиваясь, петлей спускался до пола. Цветаева легко бы повесилась. Я представила, как Арлин вытирает стойки, плиту, раковину, неделю за неделей входя в дома других людей и выходя из них, узнавая чужие привычки и режимы.

«По крайней мере, — подумала я, — ей хватило ума потребовать плату».

Свет включать было нельзя: а то меня могли бы заметить. Ничего, скоро привыкну. Услышав мяуканье снаружи, я подскочила.

Взяла сумочку в сидячую ванную сбоку кухни и закрыла за собой дверь. Казалось безопасным рискнуть включить свет в комнате без окон, но я оказалась не готова к тому, кого увидела там.