Почти луна - [79]

Я встала на свободное место и вышла из машины. Подобрала несколько потрепанных любовных романов, разбросанных по дороге. Их обложки с грудастыми красотками выцвели от долгих дней на солнце. Мой взгляд привлекла стопка заплесневелых сборников поэзии, по-видимому слипшихся друг с другом, поскольку упали они все вместе. Фамилии показались мне русскими. Я быстро изучила заголовки и сразу же поняла: это те самые книги, которые мистер Форрест пожертвовал местной библиотеке тридцать лет назад.

— У них мало русских, — пояснил он мне.

Женщина вздрогнула, когда я произнесла: «Простите» — и протянула две стопки книг в мягких обложках.

Она плюнула в мою сторону, обрызгав и руку, и книги.

— Я их здесь оставлю, — сказала я и положила книги на багажник «раздетого» «линкольна-континентал».

Возвращаясь к своей машине, я слышала, как старуха бормочет. Я читала о поэтессе Марине Цветаевой, что она повесилась на гвозде. «Как же она сумела?» — подумала я тогда. Потолочные крюки, деревья — да. Но дверные ручки и гвозди?

Мне сказали, что выстрел в голову — самоубийство с подтекстом. Какое же сообщение оставил отец? Я прочесала весь дом в поисках записки, порылась в ящиках его стола и под подушкой и закончила тем, что вымыла лестницу старыми тряпками, полная решимости стереть единственные следы, которые он оставил.

Я приближалась к дому матери, и горячая волна начала покалывать мои позвоночник и спину, красться по лопаткам и оборачиваться гусиной кожей. Я не могла объяснить, почему именно, но чувствовала, что не должна даже проезжать мимо, не то что оставаться на ночь. И еще я устала. Мне проще было отнести странные изменения в своем теле на отчаянную усталость — тщетность и крах последних двадцати четырех часов завладели моим сердцем, моими конечностями, моими мысленными разрядами, — чем на знание того, что я всего лишь робот, слетевший с катушек, который долгие годы верно служил хозяину и вполне ожидаемо обратился против того места, где был создан.

Несколько домов оставались темными, ожидая владельцев, но в большинстве горел огонек или два. По соседству с матерью жили молодые пары с детьми. Это были пары совсем не того сорта, что покупали поддельные пасторские дома по соседству с домом Натали. Эти сами убирались и сами чинили протечки. Выходные они тратили на то, чтоб залатать прогнившие крыши или покрасить дымовые трубы, подстричь деревья или помыть машины. Дети помогали им и получали в награду мороженое или специальные телешоу.

Проехав мимо дома миссис Толливер, я свернула к домам матери и миссис Левертон. Света не было. Куда же ушла миссис Толливер? Мне припомнился летний вечер, когда мистер Толливер, орущий на жену с лужайки, внезапно схватился за грудь.

— Упал как соляной столп, — сообщила мать. — Бам! Поливальная машина сдвинулась, прежде чем ее сообразили выключить. Его отвезли в больницу насквозь промокшего.

Я встретила миссис Толливер через шесть месяцев, когда приехала домой с Эмили и Джейком навестить родителей. Мы делали покупки в «Акме».[51] Она просияла при виде Эмили.

— Какая прелесть! — воскликнула она.

Не помню, когда последний раз она была такой оживленной. От избытка чувств, что встретила меня в отделе деликатесов, соседка размахивала пакетом куриного филе.

Я спросила о ней, о ее доме, о том, как она себя чувствует.

— Для меня слишком поздно, — сказала она в какой-то момент. — Hо не для тебя. Для тебя еще не слишком поздно.

И посмотрела на Джейка. Улыбнулась. Но в улыбке таился испуг, как будто она ожидала удара.

Погруженная в мысли о миссис Толливер, я увидела в огромное и традиционно незанавешенное окно мистера Форреста, сидевшего в передней комнате, как всегда, на обозрение всему миру. Поставила машину на обочину напротив него. Меня не заботило, что находится справа — дом, горизонт или священник, вышедший на прогулку.

Я открыла окно и впустила ночной воздух своего старого района. Я дышала. Слышала запахи лужаек и асфальта. И тихую музыку. Она доносилась из дома мистера Форреста; он слушал Бартока.

Они с матерью месяцами спорили после смерти моего отца. Похорон не было, и мистер Форрест счел упущение непростительным; его не волновало, может мать выходить из дома или нет.

— И почему, Хелен, — спросил он меня, — эти ружья не убрали?

Без раздумий я вышла из машины, перешла через дорогу и поспешила по наклонной бетонной дорожке. Он никогда не увлекался растениями, и десятилетиями на его лужайке едва ли рос хоть куст или ветка. Исключение составляли два круглых неподстриженных самшита. Они располагались по обе стороны от крыльца.

Туда я не пошла. На полпути остановилась и вгляделась. На коленях у мистера Форреста что-то было — животное — и он поглаживал его. Пришла мысль о его бесконечных собаках, но потом я поняла, что это Шалунишка, мармеладный кот. Он кверху лапами лежал на коленях мистера Форреста и позволял чесать себе брюшко.

Как мудр был мистер Форрест, как безгранично мудр, что остался одинок.

Мне показалось, что колени мои сделаны из дутого стекла и я вот-вот рухну в обморок, но я не шевелилась.

Я прекрасно знала, за что отец любил его: мистер Форрест помогал ему нести бремя моей матери. Он умел так обнаружить ей ее красоту, что она верила ему. Его беседы были искрящимся коктейлем, взметающимся к потолку. В его глазах мать оставалась позабытой Гарбо, по-прежнему в сорочке, вечно юной, нерастраченной.