Почти луна - [10]

Он был голубовато-зеленого цвета, как халаты хирургов. От его вида у меня снова мурашки побежали вдоль позвоночника.

«Он почти умер», — такова всегда была последняя строка рассказа.

Годами я мучилась, почему, если история была об отце, мать всегда оказывалась главным действующим персонажем.

Налив в маленький контейнер немного почти обжигающей воды, я выдавила туда же капельку жидкости для мытья посуды. Если мать жирная, эта жидкость обещает немедленно растворить весь жир! Я выключила воду, взяла губку для посуды, кухонное полотенце и опустилась на колени, чтобы начать работу.

Начну с низа и буду продвигаться наверх.

Я стянула с матери голубые мужские ортопедические компрессионные носки и скомкала их, сопротивляясь желанию запулить их в маленький задний коридор, ведущий в гостиную. Если хорошо прицелиться, если хватит силы в руках, то можно было бы закинуть их в корзинку с шерстяными клубками подле кресла. Вместо этого я положила их рядом, надеясь разобраться потом.

Обнажились изящные пальчики ног. Уже много лет я была с ними близко знакома. Нельзя было просить миссис Касл подстригать матери ногти на ногах, поэтому раз в месяц, в воскресенье, я приезжала выполнять техобслуживание тела: чистить и подстригать места, до которых мать больше не могла дотянуться. Уход за ней был нашим необычным способом вернуться в прошлое, обменом, при котором я, безмолвная, исчезала из комнаты, и все мое тело становилось лишь тем, чем когда-то была ее собственная рука. Я красила ей ногти коралловым лаком «Ревлон», цвет которого если и не вполне совпадал с тем, что она наносила раз в неделю в течение сорока лет, но все же был очень похож и не вызывал ни замечаний, ни возражений.

Обмакнув полотенце в обжигающую воду, я обернула им сперва правую ногу, затем левую. Точно педикюрша, я трудилась над одной ногой, пока другая увлажнялась. Губкой для посуды — мягкой или жесткой стороной, в зависимости от ситуации, — я скребла и полировала. На ногах матери синели те же вены, что живут под моей собственной кожей и которые недавно начали вылезать под коленями и на голенях.

— Ты убила свою мать, верно, но мы нашли ее чистой-чистой! — пропела я, точно в мюзикле, где повешенные ведьмы, раскачиваясь на веревках, таскают яблоки из сада.

— Тяжелый денек, Хелен, — говаривала мать.

— Все будет хорошо, милая, — говаривал отец.

В день смерти отца я приехала домой и увидела мать, сидящую у лестницы и баюкающую его голову на коленях. В последующие недели она вновь и вновь говорила о его варикозных венах и о том, сколько боли они причиняли ему. О том, как негибок он был по утрам и часто спотыкался или падал из-за малейшей морщинки на ковре. Она рассказала по телефону о его неуклюжести бакалейщику, который продолжал доставлять ей еду, и Джо, парикмахеру отца, которому позвонила в минуту помрачения рассудка, после звонка мне. Джо явился вскоре после меня, беспокоясь, что мать может быть совсем одна. С открытым ртом он стоял в дверном проеме и не мог говорить. Когда наши взгляды встретились, он поднял руку и осторожно перекрестил нас, прежде чем повернуться и уйти. Из уважения или из страха перед зияющей трещиной в затылке отца или кровавой дугой на стене?

Медленно я подобралась к коленям матери.

«Они мне улыбаются», — как-то раз прошептал мне мистер Доннелсон, радуясь редкой удаче — явлению матери в шортах.

Через несколько мгновений я вытирала дерьмо с похожих на резину бедер матери и вспоминала вечер, когда отец прибил наверху лестницы, прямо к стене, список поспешно нацарапанных правил:

Держи шкаф для белья наверху закрытым.

Не оставляй спички в доме.

Следи за выпивкой.

Я так ушла в размышления о частых драках отца и матери, когда он еще не переоделся после работы, а она разгуливала в одной ночной рубашке, что мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить: кто-то стучит в переднюю дверь. Медный дверной молоток колотил по дереву.

Я затаилась. Мыльная вода сочилась из губки и текла по моей руке от запястья к локтю. Крохотный всплеск капли в старом поддоне для рвоты прозвучал взрывом бомбы в чистом поле.

В дверь снова забарабанили. На этот раз в стуке появился ритм, как в приятной, почти знакомой песне.

В последовавшей тишине я ощущала свои мышцы так же, как иногда во время позирования. Чтобы долго сохранять позу, телу необходимо добиться неподвижности — оно не может просто внезапно замереть да так и остаться. Я пыталась, чувствуя присутствие человека по ту сторону двери, вообразить себя в Уэстморе, наверху покрытого ковром помоста художественной студии. Пальцы ног зарылись в крапчатый коричневый ворс, я опиралась на локти, давно приученные к ожогам от ковра.

Снова стук. Снова характерный ритм задорной мелодии «Стричься и бриться — двацпять»,[11] но на этот раз ее сопроводило настоятельное «бам, бам, бам».

Я поняла, что кто бы это ни был, он давал матери время дойти до двери между первым и вторым стуком и даже между вторым и третьим. В конце концов, время позднее. Она старая женщина. Я посмотрела на нее. Она вполне может спать в ночной рубашке, задранной на бедрах.

— Миссис Найтли?