Почти как мы. Вся правда о свиньях - [64]
Долгое время ученые пренебрежительно относились к изучению психики животных, ведь подобные исследования лишены объективности, одного из критериев научного знания. Тем более удивительно, что один из главных столпов современной науки Чарльз Дарвин считал вполне естественным наделение животных чувствами и настроением, знакомыми нам по собственной жизни. Причина, на самом деле, понятна: Дарвин был собачником. Ему не только было привычно смотреть на своего питомца в таком свете, ученый пошел намного дальше, связав с этим представлением теорию эволюции. В труде 1872 г. «Выражение эмоций у животных и человека»[313] Дарвин рассматривает в том числе мозговые функции. В соответствии с его теорией физиология всех млекопитающих сходна ввиду общности эволюционного развития. Дарвин не считал нужным делать исключение для нервной системы. Он полагал, что мозг человека и мозг других млекопитающих устроены в целом одинаково, отличия есть лишь в степени развития их областей[314]. Проводя с собаками немало времени, Дарвин пришел к выводу, что животные обладают многими из чувств, свойственных человеку, они способны запоминать и учиться, испытывать такие эмоции, как нетерпение, страх, радость и подавленность. Иными словами, он разделял взгляды большинства обычных людей, а не ученых. На протяжении XX в. книги Дарвина «Происхождение видов» и «Происхождение человека» стали для биологов настольными, а вот книгу о функциях мозга, как правило, игнорировали. Причины этого неоднозначны, но, если уж возлагать вину на отдельных людей, выделить можно двоих.
Первый – Джордж Роменс, последователь Дарвина, воспринимавший его взгляды излишне прямолинейно. Роменс считал само собой разумеющимся, что у животных есть психика, сходная с человеческой. Он настолько увлекся этой мыслью, что перегнул палку. Роменс приписывал животным высокую степень разумности, не жалел сил, описывая их совестливость и нравственность[315]. В его работах можно найти описание случая, когда обезьяна, умирающая от ранения, вымазала ладонь собственной кровью и протянула ее охотнику, чтобы тот устыдился[316]. В наше время такая история вызвала бы сомнения даже у самых ярых защитников животных.
Вторым виновником стал биолог и психолог К. Ллойд-Морган, который раскритиковал, как он считал, свободную поэзию Роменса. Казалось бы, он выступал в противовес – за сдерживание очеловечивания животных. Ллойд-Морган вывел принцип, согласно которому их поведение не следует толковать как результат высшей нервной деятельности, если его могут объяснить более примитивные функции и инстинкты[317]. Эта теория получила название «закон экономии Ллойда-Моргана» и легла в основу большого количества исследований о животных, не растеряв сторонников и по сей день. Последствия не заставили себя ждать. По мере укоренения в научной среде взглядов Ллойда-Моргана, интеллектуальные способности животных подвергались все большему сомнению. Позиция скептиков продолжала укрепляться, ведь сложно возражать людям, которые отказываются принимать на веру, что собака, виляющая хвостом, выражает радость от встречи с хозяином после долгой разлуки. Для скептика такое поведение может с равным успехом означать, что животное просто голодно. Или возьмем корову, у которой отняли теленка и которая перестала есть и беспрестанно мычит дни напролет. Значит ли это, что она горюет и тоскует, или речь идет всего лишь о примитивном выражении растерянности, которое вовсе никак не связано с эмоциональным состоянием?
При такой непреложности научного подхода, когда объяснение через инстинкты всегда побеждало таковое через психические способности, порывы хоть как-то разобраться во внутреннем мире животных быстро угасали. На этом фоне в 1930-е гг. по разным сторонам Атлантики стали развиваться две – часто полемизирующие – научные школы, совершившие прорыв в изучении сложных аспектов поведения животных, по сути отказывая животным в наличии высших психических функций. Одна школа возникла в Соединенных Штатах в среде психологов, и ее подход получил название «бихевиоризм». Вторая начала развиваться в Германии и стала известна как этология.
Пока в науке были заняты опровержением идей об эмоциональной жизни животных, в мире шли и другие процессы: индустриализация и развитие сельского хозяйства. На смену частным предприятиям пришли промышленные, а домашний скот с пастбищ закрыли в загонах и стойлах, где за него с удвоенной силой принялись селекционеры, что сказалось на физиологии животных. Может, прагматичность научных взглядов на психологию животных и не стала прямой причиной промышленного масштабирования в 1960-х гг., однако она способствовала восприятию новых условий их содержания как приемлемых, ведь наличие чувств и умственных способностей у домашнего скота не подтверждалось. Промышленники – при поддержке ученых – могли сами решать, считать ли визг свиней в бетонных отсеках выражением боли и ужаса либо простой потребностью издавать какие-то звуки без особой причины, так что вполне ожидаемо, к чему они склонились. Кто захочет испытывать угрызения совести, если можно обойтись без них? Профсоюзный деятель и политик Бьярне Ундхайм, когда-то занимавшийся свиноводством, сказал: «Сегодня я уже не так уверен, что поросята не чувствуют боли, когда мы их кастрируем без анестезии. Они начинают визжать, как только берешь их на руки, так что трудно, на самом деле, сказать, что там к чему»
