Почему море соленое - [70]

Значит, Анюта еще не вернулась.

В духовке я нашел глиняный горшок с каким-то ароматным варевом, опять плов и стопку лепешек. Съел одну лепешку, остальное приберег до возвращения Анюты.

Она вернулась только под утро — промокшая до нитки, вся перепачканная в грязи, осунувшаяся настолько, что я с трудом узнавал ее.

Пока я разогревал ужин, она переоделась, принесла в мензурке немного спирта и стала растирать ноги. Я начал помогать ей, ступни у нее были совсем ледяные.

— А помнишь, ты мне растирала ноги Юркиным носком? У тебя были такие добрые руки.

Но Анюта лишь горько усмехнулась и спросила:

— Как ты тут?

— Весь день спал. А ты?

И тут она разрыдалась. Я встал и взял ее за плечи:

— Что с тобой?

— Он умер. И я ничего не могла сделать. Было уже поздно. — Она уткнулась мне в грудь.

Я гладил ее по голове, волосы были еще мокрые и пахли дождем.

— Ты же не виновата.

— Не в этом дело. Понимаешь, я была так же бессильна, как бессилен был лекарь две тысячи лет назад! Вот что страшно. И мальчик. Он так смотрел на меня, и в его потухающем взгляде было столько надежды! Нет, это была не мольба, а крик. Понимаешь, его глаза кричали, а я была бессильна! — Она опять зарыдала.

А я снова гладил ее волосы и не знал, что сказать. Когда она немного успокоилась, сообщил:

— А ведь я приехал за тобой. И комнату уже снял в Ленинграде.

Она отстранилась от меня и сухо сказала:

— Спасибо. Но я никуда не поеду.

— Почему?

— Неужели это надо объяснять?

Я растерянно молчал. Потом пробормотал:

— Да, конечно, объяснять незачем. — И в упор спросил: — Значит, все, что было до этого, — ложь?

Она отшатнулась, как от удара.

— Уезжай!

— Ну и уеду. Завтра же.

— Сделай одолжение.

Я ушел в ее кабинет, меня душили обида и злость. Часа два я ворочался на жестком топчане, потом встал и вышел на улицу. Дождя не было, светало, в чистой чаше неба гасли последние звезды. Кишлак уже просыпался. Вот где-то звякнул подойник, тявкнула собака, тревожно и тонко заржал жеребенок, должно быть, потерявший спросонья мать.

Хорошо бы раздобыть лошадь, чтобы добраться до станции. Я понимал, что мы оба погорячились, что оба ужасно упрямы и неуступчивы, что уезжать сейчас по меньшей мере глупо. И все-таки где-то в подсознании точил и точил червячок: «А если и в самом деле все, что было до этого, — ложь? Ведь можно лгать и не умышленно. Раньше ей казалось, что она любит меня, а теперь поняла, что — нет. Тогда пусть прямо скажет об этом».

Анютка не спала. Завернувшись в одеяло, она сидела в углу кровати и смотрела в пространство.

— Может, поговорим? — спросил я.

— О чем?

— Неужели нам не о чем с тобой говорить? Почему ты не хочешь ехать со мной?

— Потому что мне не нужна твоя жалость.

— Вот как?

— Да, жалость! Ты же не сказал мне об этом сразу. А когда увидел, как я тут живу, какая я бессильная, пожалел. И про комнату выдумал. И вообще ты меня выдумал. Еще раньше. Всю выдумал! А я вовсе не такая, какой ты меня выдумал. И любил ты не меня, а ту, выдуманную. Рано или поздно ты это поймешь и разочаруешься. Но будет уже поздно. Вот почему я не хочу с тобой ехать. Да и как я могу сейчас уехать? Кому-то надо тут работать.

— Подумаешь — незаменимая!

— Да, незаменимая! — с вызовом сказала она.

Как же я был тогда глуп, если не понял, что смерть мальчика разбудила в ней то самое упрямство, которое всегда было ей свойственно и, наталкиваясь на мое упрямство, становилось слепым и безрассудным.

Я уехал в то же утро…

14

Лида Дедова, конечно, не знала обо всем этом и переспросила:

— Так почему же?

Я опустил голову и молчал. Наверное, вид у меня был как у школьника, не выучившего урок.

— Снизить ему отметку, — предложила Семеновна.

— А по-моему, наоборот, — повысить на один балл, — сказал Венька.

— А можно дополнительный вопрос? — обращается к Антонине Петровне уже успевшая покормить свое чадо Маша и поднимает руку…

— Валяй, — разрешает Венька.

— Скажи, Виктор, ты интересно живешь?

А в самом деле, интересно ли я живу? Признаться, я никогда об этом не думал. Я понимаю, о чем спрашивает Маша, перебираю в памяти основные этапы своей жизни. После училища меня оставили в Ленинграде, но сразу после той поездки в кишлак я попросился на Тихий океан. Потом — Балтика, за ней — Север. В тридцать один год стал командиром ракетного крейсера. Мои сокурсники считают, что я сделал блестящую карьеру, мне это приятно слышать, хотя сам я никогда не делал карьеры. Да и Маша спрашивает вовсе не об этом.

А в чем, собственно, «интересность» нашей жизни? Кажется, Сент-Экзюпери говорил о счастье человеческого общения. Сколько же людей прошло через мою жизнь? Одни приходили, другие уходили. И так каждые полгода. Через каждые три года полностью обновлялся весь экипаж. Пожалуй, нигде нет такой безграничной возможности человеческого общения, как на военной службе. Между прочим, этим она тоже интересна. С кем только не сталкивает тебя судьба!

Смирнов пришел этаким недотепой, а сейчас вот заканчивает Строгановское, говорят, будет незаурядным художником. Может, и Мельник пойдет по его стопам. Игорь Пахомов — прирожденный философ. Саблин тоже склонен к размышлениям о смысле жизни, но впадает в крайности, Костя Соколов… Не забыть бы зайти к его отцу. Интересно, что мне удастся вылепить из «апостола» Егорова? Задатки хорошие, но тоже склонен к взаимоисключающим крайностям.