Почему любовь ранит? Социологическое объяснение - [99]
Неуверенность, в свою очередь, порождает иронию как доминирующий мотив, с помощью которого можно затрагивать тему любви. В западной культуре первое проявление иронического состояния разочарованности в любви можно найти у Сервантеса в «Дон Кихоте» (1605–1615 гг.). Этот роман пробил брешь в самой способности читателя поверить в любовные переживания странствующего рыцаря. Эта трудность веры в любовь усилилась с наступлением эпохи модернизма; современное романтическое состояние чаще напоминает «отрезвление», описанное Марксом, чем пыл и неистовство любовников прошлого, причем любовь все чаще становится привилегированным объектом мотива иронии. Процесс рационализации любви лежит в основе новой иронической структуры романтического чувства, которая знаменует собой переход от «чарующей» любви к разочарованию. Структуры чувства, весьма удачное выражение, придуманное Раймондом Уильямсом, обозначает социальные и структурные аспекты чувств и чувства социальных структур. Это «социальный опыт в процессе формирования»[473]. Ироничная структура романтического чувства затрудняет принятие не только идеи страсти, но и страстной и самоотверженной преданности любимому человеку, которая характеризовала западную идею любви на протяжении последних нескольких столетий.
Ирония — это литературная техника, которая притворяется неосведомленной, но рассчитывает, благодаря своему влиянию, на знания слушателя (в противном случае ирония была бы воспринята буквально, хотя на самом деле она означает противоположное). Таким образом, это собирательный образ человека, который отказывается придерживаться убеждений, вписанных в ситуацию. Современное романтическое сознание имеет риторическую структуру иронии, поскольку оно пронизано освобожденным от иллюзий знанием, препятствующим полному доверию и приверженности. Ирония не может всерьез воспринимать убеждение, основополагающее для любви, а именно ее самопровозглашенную претензию на вечность и целостность. Следующий пример иронии Кэтрин Таунсенд описывает, как желание верить в вечность любви (мечтая о том, чтобы ее бывший парень сделал нечто из ряда вон выходящее, пытаясь не дать ей уйти) и невозможность поверить в это:
Как я могла поддаться этой иллюзии? Я всегда говорила, что, если бы у «Красотки» (Pretty Woman) было продолжение, бьюсь об заклад, что Вивиан, персонаж Джулии Робертс, оказалась бы на улице после того, как персонаж Ричарда Гира, заскучав, быстро бросил бы ее.
Но они знают только о том, как вернуть человека, и мы не раз видели это в фильмах — благодаря широкому жесту[474].
Этот тип культурной рефлексии по отношению к кинематографическим формулам и по отношению к тому влиянию, которое культурные мифы имеют на нас, умаляет пафос желания Таунсенд остаться с помощью самоиронии. В самом деле, немецкий философ-романтик Шлегель считает осознание конечности любви основным элементом иронии: «Истинная ирония — это ирония любви. Она возникает из чувства конечности и собственной ограниченности и очевидного противоречия этих чувств понятию бесконечности, присущему всякой истинной любви»[475]. Это определение имеет смысл в свете того, что Шлегель, как и Кьеркегор, рассматривал сущность любви именно в ощущении ее бесконечности, «ибо всякую любовь отличает от вожделения то, что она несет на себе отпечаток вечности»[476]. В противоположность этому можно сказать, что рационализация любви привела к созданию культуры конечной любви, подчеркивая ее психологические, биологические, эволюционные, политические и экономические ограничения. Релятивизация любви с помощью различных процессов рационализации неизбежно привела к тому, что ирония стала основным элементом новой романтической эмоциональности. Что, по всей вероятности, повысило осознание конечности, так это расширение технологий выбора, осознание соизмеримости и взаимозаменяемости партнеров, а также использование научных экспертных систем, развенчавших претензию на вечность. Таким образом, ирония посягает на саму возможность веры. Как пишет Дэвид Гальперин:
Некоторые переживания… несовместимы с иронией. Чтобы иметь их вообще, необходимо изгнать любой намек на иронию. И наоборот, появление иронии сигнализирует о завершении переживания или его уменьшении. Интенсивность противостоит иронии. В моменты пылких, ошеломляющих ощущений мы мало осознаем контекст и не уделяем внимания более чем одному набору значений. В таком состоянии мы начинаем все воспринимать буквально: мы можем пережить только одно ощущение. Тремя кардинальными переживаниями, которые требуют избавления от иронии или не могут ее пережить, являются сильное горе или страдание, религиозный порыв и сексуальная страсть[477].
Если Гальперин прав, ирония несовместима с эмоциональным и физическим переживанием страсти и интенсивностью чувств. Вследствие описанного в этой главе тройственного процесса рационализации ирония стала доминирующим культурным переживанием нашего времени, отразившимся на эмоциональной структуре чарующей любви.
