Почему любовь ранит? Социологическое объяснение - [96]

.

Сексуальный/эротический опыт противопоставляется аналитическому, рациональному мышлению, которое фрагментирует опыт, разделяет его и нарушает его поток и непосредственность. Он полностью поглощает личность. Разделяя мнение Вебера, Шустерман противопоставляет «сдержанное, контролируемое разумом удовольствие и более страстный восторг от переживания, которое переполняет субъекта»[460]. Вебер во многом соглашался с этим, утверждая, что

влюбленный осознает себя частичкой истинно живого, извечно недоступного любым рациональным стремлениям. Он знает, что полностью освободился от холодных костлявых рук рациональных приказов так же, как от банальности повседневной рутины. Сознание влюбленного покоится на неизъяснимости и неисчерпаемости его собственного опыта. Переживание никоим образом не может быть передано, и в этом отношении оно подобно «обладанию» тайной. Это происходит не только благодаря глубине переживаний влюбленного, но и благодаря непосредственности захватившей его реальности[461].

Эротика охватывает всю совокупность ощущений и, следовательно, не может быть сведена к категориям знания. Это означает также, что способы объяснения, продиктованные эротической сферой, неизбежно нерациональны. «Не закончившееся браком эротическое общение будет считаться созданным каким-либо иным образом, а не благодаря таинственному предназначению: судьбе в высшем смысле этого слова»[462]. Судьба может быть единственным объяснением любви, поскольку она вызывает чувства, не объясняя их. Это делает чувства предопределенными. Таким образом, эротический опыт не может признать фактор, не свойственный его переживанию. Эротизм — это определенный смысловой режим, в котором господствуют конкретность, специфичность, целостное суждение и непреодолимость опыта. Рационализованный смысл противостоит эротическому опыту, поскольку он интеллектуализирует его и вводит дистанцию между опытом и знанием, предшествующим ему. Таким образом, он разрушает чрезмерный эгоцентризм.

Эротика как излишнее расточительство

При попытке охарактеризовать современный взгляд на любовь поражает тот факт, что традиционно, поскольку романтическая любовь была институционально вне супружества, она отстаивала ценности, противоположные ценностям института брака, такие как личные интересы и сохранение рода. В то время как брак мог быть мотивирован семейными союзами и экономическими интересами, любовь как таковая рассматривалась как консуммация (начало половой жизни), угрожающая экономическому и социальному порядку. Взгляды Жоржа Батая на практическую ценность представляют собой очень интересную отправную точку для размышлений об этом. Батай предлагает следующую гипотезу для анализа большого числа кажущихся несопоставимыми явлений, экономических, сексуальных, эстетических, а именно, что продуктивность, самосохранение и личные интересы не являются первичными для социального порядка. Напротив, он предполагает, что непродуктивное расточительство, саморазрушительное и нецелесообразное поведение являются более первичными. Войны, ритуалы, дорогие удовольствия, игры, роскошные памятники — все это примеры того, что он называет «dépense», словом, имеющим два значения, — трата и расточительство. На самом деле именно расточительство передает смысл этих видов деятельности, и именно жертва порождает святость[463].

Эротизм принадлежит к той сфере непрагматичного поведения, в которой личность не только отказывается от себя, но и рискует растратить себя, испытать боль. В противоположность этому психотерапия и феминизм разделяют попытку сделать психику, особенно женскую, способной избежать растрачивания себя на те формы привязанности, которые не служат проекту здоровой, независимой и самореализованной личности. Тот, кого Филипп Рифф называет «„психологическим человеком“, тщательно взвешивающим свои удовольствия и неудовлетворенности» и рассматривающим «невыгодные обязательства как грехи, которых следует избегать больше всего»[464], — это мужчина (или женщина), уклоняющиеся от самоотверженных форм любви, присущих эротическим и романтическим переживаниям, в обретении которых самоотречение играет решающую роль. Как говорит Жан-Люк Марион:

Препятствие, затрудняющее открытие любовного поля, — препятствие эротическое, а не эпистемологическое (теоретико-познавательное) или онтическое (сущностное) — состоит в самой взаимности; и взаимность приобретает эту силу лишь для того, чтобы создавать препятствие, поскольку, можно предположить, без доказательств или объяснений, что она одна создает условия тому, что эго считает «счастливой любовью»[465].

Но Марион добавляет, что взаимность — невыполнимая задача, поскольку она уводит человека из сферы любви в сферу торговли, несовместимой с любовью. Такой взгляд на любовь становится все более неправомерным, поскольку очевидно, что расточительность в виде самоотречения и самопожертвования носит однобокий характер и служит украшающим идеологическим средством для извлечения избыточной эмоциональной ценности женщин.

Семиотическая определенность

Подлинная идентичность и ритуализованное поведение создают семиотическую определенность, которая, как это ни парадоксально, является условием для создания приятных неоднозначных толкований. То есть властные отношения, как правило, организуются в устойчивых и четких рамках смысла, поскольку властные структуры имеют тенденцию порождать, утверждать и укреплять смысл. Неоднозначность становится возможной, когда устойчивые значения подменяются и искажаются. Например, андрогинный мужчина (или женщина) является андрогинным (и привлекательным как таковым) только потому, что показатели мужественности и женственности в остальном являются четкими и стабильными. Андрогинность не может быть культурно закодирована, если она не играет на хорошо известных признаках мужественности и женственности. Если бы мужественность и женственность были семиотически неопределенными, андрогинность нельзя было бы семиотически получить. Таким образом, именно семиотическая определенность может создавать неоднозначность, ощущение игры и удовольствия. В противоположность этому освобождение романтических отношений от давления власти имеет семиотический эффект, в результате которого гендерные признаки становятся менее заметными, таким образом, уменьшается способность порождать неоднозначность, часто считающуюся компонентом соблазнения. Например, Кэтрин Таунсенд сетует на отсутствие страсти у нового «деликатного человека»: