Почему любовь ранит? Социологическое объяснение - [66]

В истории Западной Европы, возможно, первой широко распространенной культурной моделью, поставившей страдание в центр любовных переживаний, была куртуазная любовь[335]. В литературе прованских трубадуров страдания, вызванные безответной любовью, очищали душу влюбленного. Само страдание представляло собой источник поэтического вдохновения трубадуров. Благодаря влиянию Платона куртуазная любовь была в высшей степени идеалистической и, таким образом, могла превратить любовь и связанные с ней страдания в благородное переживание. Более того, любовь и страдания облагораживали и влюбленного, и возлюбленного; любовь в этой схеме «делала людей лучше, возвышенней, утонченней, острее чувствующих свою человеческую природу»[336]. Ярким примером этого является следующее признание:

Я нахожу боль любви столь приятной, что, хоть я и знаю, что она убьет меня, я не хочу и не смею жить без Мидонc (Миледи) и не могу изменить ей; ибо она такова, что я почту за честь просто умереть как ее преданный поклонник, а если она не прогонит меня, во сто крат большую честь; и посему я должен ей служить без промедления[337].

Страдание не уничтожает личность; напротив, оно восхваляет и возвышает ее. Очевидно, что страдание интегрировано в общее представление об индивидуальности, восхваляющее мужскую доблесть, верность, силу и преданность женщине. Из этого следует, что страдание является выражением аристократических ценностей.

Аристократический идеал страдания был неразрывно связан с христианскими ценностями: он не делал взаимность условием любви и рассматривал страдание как очищение души. Христианство предоставило повествовательную основу для организации познания страдания и даже рассматривало его как теологический знак спасения. Христианство как культурная сфера придало смысл страданию, превратив его в позитивный и даже необходимый опыт, возвышающий душу и позволяющий личности достигнуть богоподобного состояния. Таким образом, в этой культурной матрице страдание не разрушает личность; оно помогает сформировать и возвысить ее. С упадком христианства романтическое страдание стало еще одним источником самоуважения в художественном творчестве, и особенно в Романтизме, где, как и в христианстве, страдание считалось неизбежным, необходимым и высшим измерением существования[338]. Лорд Байрон, один из наиболее ярких представителей романтизма, восхвалял самоуничтожение и уничтожение других в любви. Он мог написать так: «Мои объятия были роковыми. <…> Я любил ее и уничтожил»[339]. Байрон, как и другие романтики, был сенсуалистом, рассматривавшим боль как проявление более высокого существования. «Великая цель жизни — это ощущение, — писал он своей будущей жене, — ощущение того, что мы существуем, даже если испытываем боль»[340]. Таким образом, отсутствие взаимности не воспринималось как уничтожение личности, поскольку признание и чувство собственного достоинства не являлись условием познания любви, и так как считалось, что жизненная энергия личности выражается в разнообразных переживаниях, от любви до мученичества. Романтические проявления любовных страданий были культурно оформлены и сформированы под организующим влиянием меланхолических переживаний. Меланхолию характеризует то, что она эстетически идеализирует чувство любви и, как в куртуазной любви, облагораживает человека, испытывающего ее. Романтическая меланхолия была в основном мужской и считалась неотъемлемой частью модели личности, в которой страдание даровало статус героя мужчине, доказавшему глубину своей души благодаря способности терпеть. При меланхолии страдание не затрагивает и не ставит под сомнение моральные критерии личности, но помогает выразить изящество и утонченность души. Можно пойти еще дальше и утверждать, что пострадавшие накапливали своего рода символический/эмоциональный капитал. Более того, поскольку эти представления о любви и страдании часто были, хотя и не полностью, прерогативой мужчин, это может также указывать на то, что они служили усилению образа мужественности как жизненной энергии, как формы доблести.

Однако женщины, особенно в высших интеллектуальных слоях общества, не были чужды этой чувствительности. Маргарет Фуллер, современница Ральфа Уолдо Эмерсона, жившего в первой половине XIX в., и женщина, обладающая потрясающим характером и умом, была совершенно несчастлива в любви: нередко она любила тех, кто не отвечал или не мог ответить на ее страстные чувства. Кристина Неринг подвела итог тому, как Фуллер осмыслила пережитый ею опыт:

Фуллер верила в страдание. Она верила в его очищающую силу и в свою способность переносить его. Иногда она задавалась вопросом, не предназначен ли женский пол специально для страданий. Она обратила внимание на то, что мужчины при жизни Христа постоянно разбегались тогда, когда он нуждался в помощи, а «женщины оставались с ним и у подножия креста, и при Преображении».

Женщины, любившие Христа, не «cбегали в тяжелое время». «Они нуждались в том, чтобы оно научило их. Они нуждались в том, чтобы оно укрепило их, как Фуллер укрепили пережитые ею трагедии»