Почему Бразилия? - [14]

А потом позвонила. Я сказала: не могу отправить факс вы мне не поможете? Я это сказала — и теперь ему придется ответить. Было полвторого ночи, и он как раз переходил через Сену. Он спросил: хотите, чтобы я приехал? Я сказала: да. Он пришел, поднялся в квартиру, начал осматривать факс, но вскоре бросил. Письменный стол был в углу, возле окна, там мы и стояли. Возле неработающего факса. А потом он выпрямился. Или наоборот, сел на пол, я уже не помню. Протянул мне руку, я ее взяла, вот так все и началось. Я стояла напротив него, и между нами было расстояние. Нет, не так не сразу. Я не была напротив, мы стояли, как стояли, в комнате, рядом с письменным столом, и он протянул мне руку. Я взяла ее. Она была мягкой, а прикосновение к ней казалось знакомым, хотя это происходило впервые. Мы стоим друг против друга, а через мгновение я уже вижу нас в другом месте квартиры, не в углу, мы держим друг друга за руки, и это — извините, что я так говорю, — но это — словно откровение. Только руки. Мы простояли долго, не целуясь, только держась за руки и узнавая друг друга, и это было очень важно. Возникло такое волшебное ощущение, о котором я раньше и не подозревала: ох, значит, такое существует? Мы поцеловались, но это я уже не смогу описать, не помню. А вот что я помню, причем помню очень хорошо: мы совсем рядом. Прижались друг к другу, я ощущаю его член, и он твердый.

Потом мы переходим в мою комнату. Почти не разговариваем. Только глазами. И улыбками. И так все время, почти ничего не говорим друг другу. Я думаю: это, может быть, он. Это он — это, может быть, он — это он — это, может быть, он. Не то чтобы я колебалась или меняла мнение, просто так у меня в голове раскачиваются, как на качелях, эти две фразы. Ну а он твердил себе: а что, если это она. Это чувствовалось. Ласки, взгляды, а у меня в голове крутилась эта фраза. И одновременно мне не верилось, вот что было гениально — мое неверие. Это он. Это он. Завтра я узнаю, он ли это. Много времени для этого не понадобится. Это, может быть, он, или же это — он. И у него те же мысли, я чувствую. Мы об этом не говорим. Я это ощущаю в его улыбке, ощущаю в его глазах, ощущаю в его руках. Во всем. Все идет как по маслу, никаких сбоев. И еще я это чувствую, потому что никогда не получалось так легко, никогда так хорошо не скользило, никогда. Может, из-за роста, может, еще из-за чего-то, я не знаю, в чем тут дело. В размере? Или дело в психологии? Наверняка. Не знаю. Пока не знаю, но хочу знать. Дело в росте? В физиологии? Он мне сказал, что в первый раз, когда увидел меня здесь, войдя в квартиру, он почувствовал запах и подумал: мне нравится ее запах. Ему понравился мой запах. Что это, как не эротика, но тут еще немножко замешана и газовая камера, да-да, в некотором смысле маячит и газовая камера, правда, я еще этого не знаю, но завтра узнаю. Назавтра он пришел ко мне и сказал: я — единственный еврей, скрывающийся в мирное время. Потому что он еврей. И это тоже эротично — некоторые его черты, связанные с национальной принадлежностью. У него мясистые, темные губы, и это эротично, а еще чуть раскосые глаза и загнутые ресницы: не понимаю пока, хорошо ли это, нравится мне это или нет, потому что загнутые ресницы — так странно. Но вроде все сходится, это вполне может быть он. Любому достаточно проанализировать ситуацию, чтобы это подтвердить. Все в порядке. Все было в порядке. Кое-что было в порядке. Его руки, да, глаза, жесты, с этим все было правильно, и с тем, как он себя вел, тоже. Очень со многим все было в порядке, может, это он, может, с ним у меня могло бы получиться. Назавтра. В тот же день. Он остался до четырех или пяти утра. Я вообще-то могла сказать ему, чтоб он еще остался, но не сказала, и он ушел и вернулся назавтра. То есть он — единственный еврей, скрывавшийся в мирное время, как я говорила. Наша история насчитывала всего два дня, но по ней уже были разбросаны подобные формулировки. Не знаю, не знаю, не могу больше рассказывать все это, у меня не получается. Не умею я этого делать. Слишком сложно для меня. Скользит, как по маслу. Именно так. Когда я это произнесла, когда сказала, что скользит, то, по-моему, уже все объяснила. Не знаю, как я смогу лучше объяснить то, что произошло тогда. Было хорошо. Скользило, как по маслу. Так легко и плавно. Мы улыбались друг другу. И спрашивали друг у друга: Что? Что? Ничего. А почему ты спрашиваешь? Просто так. Не знаю. А ты? И т. д. и т. п. Не могу я пересказать это. А потом… Назавтра… Он возвращается. Так мы проводим несколько дней, встречаемся, в течение дня он мне звонит время от времени, потом мы видимся. Все у нас получается. Не умею я говорить о таких вещах. Все плавно скользит. Наконец-то. Все наконец плавно скользит. Наконец-то что-то получается. Кто-то мне подходит. Может подойти. Но я жутко устала: вечером мы ложились и каждую ночь засыпали в четыре утра, а в семь я просыпалась, и у меня уже не было сил. Не изменилась единственная вещь — усталость. Вот эта самая усталость. С ней ничего не менялось. Она оставалась нетронутой. И тут уж никто ничем не мог мне помочь. По вечерам он работал до семи-восьми часов, потом возвращался домой, принимал ванну и снова уходил. Так он жил всегда. Он всегда нуждался в камере, в декомпрессионной камере. Ему была необходима ванна и сколько-то свободного времени до выхода из дома и какой-нибудь встречи. Даже если в результате для меня наши свидания оказывались слишком поздними. Бывают такие люди — им нужна передышка, они не рвутся увидеться как можно быстрее. Так и он, ему обязательно нужно было вернуться домой, сделать несколько звонков, причем один из них — мне, тогда как я недоумевала, почему бы сразу не примчаться ко мне. Я пыталась следовать его ритму. Но чувствовала, что долго не выдержу. Я никому об этом не говорила. Продвигалась на ощупь, не знала, кто рядом со мной, не понимала его. Ну не знала я, кто он такой, этот самый еврей, скрывающийся в мирное время. Мне было трудно понять его. Наши распорядки дня совсем не совпадали. Я просыпалась рано. Вскоре он начал оставаться у меня до утра, уже на второй день. В воскресенье у меня было свидание с Жан-Полем в «Кафе Бобур» около пяти вечера. Мы пообедали на улице, на террасе. Я не знала, нравятся ли ему террасы, и не знала, нравится ли ему «Кафе Бобур». Жан-Поль когда-то пересекался с ним, но я не представляла, как он его воспримет. Мы об этом не говорили, Жан-Поль только заметил, что он выглядит как южанин, сказал, вернее, как идальго. Позднее я ужинала с Жан-Полем, в том же «Кафе Бобур», после спектакля, на который он меня повел. Там была американка, Мег Стюарт, точно. Мне нужно было связаться с Пьером, и я пошла в туалет, чтобы позвонить оттуда. Мы проводили гораздо больше времени у меня, чем у него. За целую неделю я ни разу не пришла к нему. Мы оставались в основном в моем квартале и в моей квартире. Часто встречались после ужина, и вопрос не возникал, я имею в виду, вопрос о том, чтобы куда-то пойти вместе. Еще ни разу не получалось так, чтобы я приготовила ему поесть. К этой стадии мы пока еще не перешли. Когда мы ехали в «Кафе Бобур» на скутере, он сказал: Кристин, это была потрясающая неделя. А потом я встретилась с Жан-Полем, потом был спектакль, после которого я должна была ему позвонить. Я держала своих друзей на дистанции. Я держала Фредерика на дистанции. Я его знала, знала, он мог что-нибудь ляпнуть. Я назначала встречи в «Шао Ба»,