Поцелуй с дальним прицелом - [89]

Очень смешно, конечно: завещать мне свое имущество, если я могу погибнуть одновременно с ним, с моим мужем! Я ему так и сказала.

– В самом деле! – усмехнулся Робер. – Ну что же, коли так, то в силе останется мое прежнее завещание.

– И каково же оно? Кто по нему наследует? – спросила я – не потому, что меня это очень волновало, а потому, что надо же было о чем-то говорить, ведь мертво молчать от страха за отца, от страшных мыслей и предположений (я уже тогда не верила, что Анну убил отец, я предполагала, кто это мог сделать, единственный человек, кроме него!..) – молчать, повторяю, я уже устала. – Кто же по нему наследует?

– Один мой русский друг, – ответил Робер. – Человек, которому я обязан жизнью, который спас меня: сначала из подвалов московской Чека, где за несколько дней до этого была расстреляна моя жена, дочь генерала, воевавшего в то время против большевиков, – а потом избавил от голода и медленной смерти в Петрограде, переведя по льду Финского залива.

– Боже мой, – пробормотала я, глядя на мужа недоверчиво, – да неужели мир и в самом деле насколько тесен?

– Не понимаю, ты о чем? – поднял он, по своему обыкновению, одну бровь, и я против воли улыбнулась: меня всегда забавляло то чуднуе выражение, которое принимало его лицо.

– Готова держать пари, что я знаю твоего спасителя, – отвечала я. – Это русский, верно? И зовут его Никита Шершнев.

– Ну да, – кивнул Робер, совсем не удивившись моей осведомленности. – Конечно, это он. Еще когда ты рассказывала мне о своем чудесном бегстве из России, я хотел спросить, как звали твоего проводника, но потом вспомнил, что он…

Тут он вдруг умолк и с озабоченным видом принялся хлопать себя по карманам.

– Что? – спросила я. – Что – он? Что ты вспомнил?

– Погоди! – с досадой сказал Робер. – Я не вспомнил, а забыл! Я совершенно забыл: я ведь не протелеграфировал мэтру Зандстра, что мы летим самолетом, а не едем поездом! Он будет ждать нас не сегодня, а только послезавтра. А я хочу, чтобы он встретил нас на летном поле в Руасси[26] и немедленно сообщил все новости. Погоди, я сейчас напишу телеграмму и попрошу Антуана ее тотчас отправить.

Он вытащил блокнот, потом долго искал вечное перо и наконец принялся сосредоточенно писать.

Антуаном звался его кузен – тот самый, который занимался воздушными перевозками пассажиров и устраивал наш отлет, а мэтр Зандстра – это был поверенный моего мужа. Он также вел теперь все дела моего отца, и Робер засыпал его телеграммами, требовал нанять лучшего адвоката, добиться освобождения отца под залог и всякое такое. К тому же Робер беспрестанно связывался с Зандстра по телефону, хотя, что и говорить, междугородняя, а особенно международная связь в то время оставляла желать лучшего и была дорога баснословно. Но мой муж только плечами пожимал, когда кто-то заикался об этом. Он всегда считал, что деньги – это средство, а не цель, и относился к ним не без презрения.

– Есть два сорта людей, – говорил он. – Одни готовы склеивать кредитку, чтобы скорее ее потратить, другие ломают пополам сантим, чтобы дольше жить на него. Я принадлежу к первым, хоть и жалею вторых, а они, наверное, осуждают меня. Но ведь ничего не поделаешь, раз уж Творец таким меня создал.

Я и сама всегда относилась к деньгам свысока, даже когда бедствовала, поэтому понимала его.

Но я отвлеклась… Точно так же, как тогда написание этой срочной телеграммы Зандстра отвлекло меня, я вновь забеспокоилась об участи отца и не задумалась вот над чем: а ведь Робер буквально час назад телефонировал Зандстра из кабинета Антуана… Я, правда, при разговоре не присутствовала, мой муж меня оберегал и предоставлял мне строго дозированную и тщательно просеянную информацию… Но неужели он забыл предупредить Зандстра о нашем приезде? Впрочем, у меня осталось впечатление, что мужу просто не хотелось говорить о Никите, и я, дура такая, решила, что он догадывался о моей любви и просто не хотел тревожить мои чувства, а может быть, все же ревновал.

Право, только тем, что все мои мысли были затуманены нависшей над отцом бедой, и можно объяснить мое легковерие и глупость!

Итак, мы вылетели из Турина в Париж и уже скоро приземлились в Руасси, едва живые от болтанки. Правда, все неприятности мгновенно были забыты, едва только я увидела сквозь окошко, что к нам едет автомобиль, в котором сидит не только Зандстра, но и мой отец!

Итак, все же удалось добиться его освобождения под залог, тем более что у следствия уже возникли сомнения: а имело ли вообще место убийство? Никаких следов яда в организмах Анны и Максима обнаружено не было, а смерть того и другого произошла по одинаковой причине – в результате сильнейшего сердечного спазма.

Они лежали в одной постели, и их позы, их обнаженные тела не оставляли сомнения в том, для чего они в эту постель легли. Для страсти, для наслаждения! Однако их поразила смерть… поразила обоих в самый разгар ласк.

Теперь, спустя годы и годы, я понимаю, что лучшей кончины для двух любящих просто не существует. Невозможно вообразить смерть прекраснее! Но в ту пору, когда я вспоминала возраст моей мачехи (а ей было пятьдесят три года) и возраст ее любовника (он был вдвое моложе ее, а может быть, даже больше чем вдвое), случившееся казалось мне невероятно постыдным и оскорбительным. Хотя вот что поражало: никто, кроме меня, словно бы не видел в этом ни стыда, ни оскорбления – даже отец. Никто не отзывался об этом с насмешкой – даже следователи, а уж бульших циников, бульших любителей поглумиться над участниками всех и всяческих crime de passionne,