Поцелуй на морозе - [84]
А мне как раз пришлось попасть в Грузию в день погребения благородного и талантливого человека. Когда я прилетел в Тбилиси, представитель Союза Писателей встретил меня с лицом озабоченным и извинился, что никто из руководства не смог прибыть на аэродром, поскольку сегодня хоронят всеми любимого поэта Алио Мирцхулаву. «Так давайте поедем туда », – предложил я. Посланник некоторое время размышлял над этой нетрадиционной инициативой, но, видя, что я воспринял его сообщение не как обиду или дурное предзнаменование, согласился. В представительном писательском доме на улице Мачабели на возвышении лежал старый лысый человек с синим озабоченным лицом, а отсутствие дистанции между нами, перспективы, приводило к тому, что в глаза прежде всего бросались подошвы его сильно изношенных ботинок, словно говоривших: «наш хозяин своё отходил». Вокруг раздавались мелодичные стенания женщин, одновременно и непритворные, и чуточку театрализованные. Ораторы вспоминали усопшего, и после каждого выступления стоны звучали сильнее, точно в подтверждение сказанных слов, которых я, естественно, не понимал.
Впрочем, больше, чем слова, меня интересовали говорившие и слушавшие. Я был окружен толпой людей, в основном, мужчин, среди которых ощущал себя совершенно чужим, так как никого из них не знал. Нас объединяло лишь общее уважение к великому акту смерти. Признаюсь, однако, честно: живые своим видом отвлекали меня от умершего. Меня окружала колыхавшаяся и проплывавшая дальше волна лиц неслыханной красоты. Может, даже не всегда красоты, но – как бы это сказать? – смелости, с какой были вылеплены их черты. Черепа – высокие сводчатые или усеченные, профили, гордо выдвинутые вперед, бычьи шеи, орлиные носы тореадоров. Лица крестьянские, аристократические, интеллектуальные. Монументальные старцы, словно ожившие статуи славных предков, и нервные, с глазами газелей юноши. В жизни я не видел такой коллекции, и жизнь напоминала мне тогда – всеми ими, что течёт здесь дальше в формах благородных и своеобразных. В пронзительном свете первого, как бы самого бескорыстного взгляда я обрел уверенность, что земля таких людей еще не раз удивит меня многими своими формами. Так и случилось.
Помню, что там же, на месте, у меня в голове сложилась легенда. Ощущение было такое, словно она уже существовала и ее только следовало припомнить. Бог творит мир и его обитателей. Самых первых из них он создает сам – с божественной фантазией и размахом. Это как раз грузины. Потом он переходит к другим занятиям и велит ангелам продолжить работу в соответствии с созданными образцами. Небесные слуги делают, что могут, но человеческая глина не столь податлива им, как Великому Ваятелю: физиономии выходят обычные и разные, с дефектами, а порой получается полный брак. Это, понятно, мы, весь остальной мир. Забавно, однако, что – как обнаружилось – такая легенда действительно была, спустя много лет я наткнулся на нее у Эренбурга. Но тогда я сложил ее сам, знаю о том определенно. Вот так духовная субстанция Грузии властно направляет наши мысли.
3
Я, наверное, не мог бы рассказать об этой стране ничего, что уже не было бы стократно сказано и написано. Но не в силах противиться желанию говорить о ней.
По большому счету я знаком только с Тбилиси, за его пределы выезжал недалеко, а Грузию в целом видел лишь с самолета. Но Тбилиси – это тоже немало. И это также благородная форма. Старая часть города расположена в широком ущелье, в долине реки Куры, у подножия Сагурамских гор. Далее линия города сворачивает на запад, пространство размыкается и застраивается, к сожалению, стандартными блоками. Но старый Тбилиси сохранил свою благородную, хотя довольно изношенную и пеструю фактуру: скромные особняки, время от времени – помпезные сооружения эпохи культа, эклектику вилл давних нуворишей, а прежде всего – неповторимо самобытный стиль старых деревянных домиков с подвешенными на столбах верандами, с покатыми крышами и двориками, окруженными скрипучими галереями в несколько этажей, оплетенными побегами дикого винограда. Есть целые улицы таких домиков – вверх от проспекта Руставели к подножию священной горы Мтацминда (имя как крик большой птицы!), которыми лучше всего бродить теплыми вечерами: Джавахишвили, Бесики, Оболадзе… Тогда уже пусто, из окон домов доносятся резкие (приправы из кореньев) ароматы накрытых к ужину столов и приглушенный говор, висящие поперек улицы фонари дают скачущие светотени, освещая то деревянную лестницу, то щербатую стену, то поседевшую от времени черепицу. Стертый и отшлифованный асфальт имеет углубление посредине, напоминая русло высохшей реки. Я ходил так, ловя любую свободную минуту, и – коли Бог позволит вернуться – пойду еще с тем чувством тихой радости, которую в конце нашего столетия дарит нам соприкосновение с гармонией старого мира.
А днем хорошо отправиться в давний татарский район, к руинам Нарикальской крепости, где у горячих источников примостились остатки старых бань, мечеть, лавочки и домики, лепящиеся друг на друга, как ласточкины гнезда, с крышами, заходящими на крыши соседей, с деревянными столбами, оплетенными стручками турецкого перца. Всему этому, понятно, недостает естественного дополнения в виде суеты восточного базара с его торговыми рядами, магазинчиками, маленькими харчевнями-духанами – всей этой грузинской простонародной стихии, с которой социализм, увы, круто управился. Хорошо, что хотя бы художники и писатели борются за сохранение того, что еще осталось. «Я люблю Тбилиси, – писал один из страстных защитников города, скончавшийся почти четверть века назад поэт Иосиф Гришашвили, – и говорю вам, друзья мои, грузинские писатели-братья: не отдадим Тбилиси археологам, сами его раскопаем, оживим, наполним дыханием свободы, полюбим, как поэт любит свое первое стихотворение».
