Поцелуй на морозе - [55]

Резкая смена планов, как в киномонтаже. Сразу, без всякого перехода. Улицы, пересекающие главную артерию, сбегают вниз, к реке Оскол. Тут же наступает конец всему – шоссе, тротуарам, фонарям, штукатурке. Здесь идешь по дну песчаных оврагов, прорытых паводковой водой. По обе стороны змеятся заросшие травой тропки. За ними – типичные русские деревенские хозяйства, которые никак не спутаешь с нашими. Высокие глухие деревянные заборы, охраняющие даже от взгляда частное достояние владельца. Всё стиснуто, использован каждый сантиметр площади: будки, клетки, пристройки, надстройки. Впечатление жуткой тесноты – людям выделили минимум места, начальство бдит, дабы ни у кого не было слишком много. Сзади – узкие полоски овощных грядок, несколько фруктовых деревьев. Домики, как правило, одноэтажные, деревянные, крытые толем или листовым железом. Скромное украшение в виде традиционной резьбы наличников и крылечек; впрочем, всё подточено старостью, надкусано зубом времени. Цвета – бурые, серые, рыжеватые. Воду, похоже, провели далеко не всем, поскольку женщины с коромыслами спешат к уличным колодцам. Цивилизации и современного жилищного строительства отсюда не видать: жизнь коренных обитателей Купянска такова, какой я ее описал, а, по крайней мере, так выглядела в шестидесятые годы.

Боровск и Таруса практически от Купянска не отличались. Суровую нищету быта смягчала радующая глаз красота речных излук – фантазия природы, которую давние строители городов способны были приметить и оценить, вписав в нее облик местечка. Повороты реки открывали пейзажи лугов и рукавов, волнистые очертания прибрежных холмов. Обрывы и насыпи, яры и косогоры создавали то постоянное преображение, изменение перспективы, которое является характерной чертой ландшафта центральной России, немного однообразного в своей основной тональности приглушенных, неярких цветов, но зато чрезвычайно прихотливого в очертаниях и формах. Там, где между землей и небом чего-то явно недоставало, безошибочно помещали церквушки, дабы достигнуть гармонии. Некоторые из них, обветшавшие и полуразрушенные, еще уцелели. Но прочие творения человеческих рук, оправленные в прекрасную раму природы, казались лишь печальными, жалкими, рассыпающимися свидетельствами прошлого, далекими от всякой гармонии. Сер и убог облик маленьких российских городков; износилась, истрепалась сама фактура их бытия; они стоят и теперь перед глазами, говоря о своей тяжкой, трудной, многострадальной судьбе. Ошибиться тут было невозможно: большие города способны притворяться, многое в них как раз этому притворству служит, а маленькие не могут себе такое позволить, выглядят так, будто власти – за исключением главных улиц – махнули на них рукой: живите себе, как хотите…

Результаты этого жеста встречались мне на каждом шагу. Все жили порознь, отдельно. Работа на восемь часов создавала из них бригады, артели, коллективы, но после этого они сразу прятались за своими калитками и заборами. Поскольку о них не проявляли заботы, то и они не думали о состоянии улицы, района, города. Пришелец из страны, в которой, по счастью, несмотря на все старания, не смогли уничтожить различные виды межгрупповых связей, локального патриотизма, коллективных инициатив, индивидуальной самоотверженности во имя общего блага, я с ужасом наблюдал здесь общество с атомизированной, рассыпчатой, неорганичной структурой – словом, советское. К этому вели поочередно: революционный террор, голод, коллективизация, разного рода депортации и высылки, опять голод, большой террор второй половины тридцатых годов, война с очередными эвакуациями, оккупация, еще один голод и вновь репрессии… Маленькие города имели свою структуру, традиционные кружки и связи, а вся политика властей на протяжении десятилетий была направлена против этого – потребной им моделью общества являлся мешок с картошкой. И достигнуть этого им, к сожалению, удалось. Homo sovieticus – вопреки поспешным констатациям – по счастью, так до конца и не сформировался, а societas sovietica – увы, да. И именно в маленьких городках я почувствовал его, советского общества, силу и цепкость. С чего в них можно сегодня начинать горбачевскую перестройку, на что опираться, если всё десятикратно переломано, раздавлено, втоптано в землю, если начальство бдительно следило, чтобы зерна индивидуального и группового мышления не дали всходов?…

Впрочем, это уже размышления нынешнего времени, пора вернуться на улицы тех городков. Лица людей, как и облик домов, были отмечены печатью злой судьбы. Неформальные связи устанавливались преимущественно у продмагов, где торговали водкой – тогда еще без каких-либо ограничений. Здесь в наступающих сумерках начиналась нервная кутерьма, слышались окрики, грубая брань, злые переругивания, иногда раздавались непристойные частушки. Вечерний туман со стороны реки смешивался с пьяными испарениями, а когда в небе появлялся месяц и резко высвечивал контуры пейзажа, всё вокруг приобретало болезненно-гоголевские формы: во мгле плыла пьяная Россия. Несмотря на жизнь порознь, все знали обо всех всё; идя в сопровождении местных обитателей вечерней улицей, я узнавал мимоходом, что вот здесь кто-то пырнул ножом мать, так как она не дала денег на водку, а там ведется большая стройка, поскольку какой-то начальник наворовал кучу материалов и средств из государственных фондов. Мы проходили мимо бараков, где жили те, для кого собственный домик являлся пределом мечтаний; здесь мне рассказали о том, как ребенок из баракаразвалюхи позавидовал ровеснику из отдельного дома, где была уборная: «В такой, как у тебя, я бы сидел целый день…».