Поцелуй на морозе - [49]

Когда я пишу это сейчас, меня тревожат воспоминания о собственном малодушии. Дело в том, что в конце своих посещений России, в 1974 и 1975 годах, я начал сознательно ее дом обходить. Мне было известно (говорили люди из ее окружения), что она жаждет услышать от гостей мнения о своих мемуарах и что сама хорошо сознает их значимость. Это означало для меня неизбежность либо умолчаний и полуправд, либо трудного и бурного разговора – прежде всего потому, что я болезненно и остро воспринял ее очень личные и несправедливые обвинения отдельных лиц и характерный для второй книги тон излишней самоуверенности (даже Ахматову она там порицает и укоряет). Я предпочел неизбежной дискуссии избежать, иначе говоря – струсил. Вот конкретная иллюстрация жизненного оппортунизма в неофициальной сфере. Таким образом я перестал видеться с ней раньше, чем к тому принудили обстоятельства. Мне сообщили, что она заметила это и выражала удивление. Может быть, догадывалась о причине? Так или иначе – mea culpa, моя вина.

Правда, каким-то смягчающим мою вину обстоятельством может служить то, что потом я ее воспоминания перевел и опубликовал, но опять-таки – с сокращениями. Болезненно чувствительная ко всему, что касалось ее и Мандельштама, она не могла быть этим – если узнала – довольна.

Смерть ей судьба послала хорошую – по свидетельству близкого человека – «…под утро, тихо, в полусне, она точно забылась…». О судьбе своих поздних записок она заблаговременно позаботилась, как и пристало опытному конспиратору, поскольку сразу после ее кончины квартиру опечатали. И так ждали слишком долго и терпеливо, а в конце жизни оставили в покое. Разве что в последний момент отказали в захоронении тела в семейной могиле на расположенном ближе к центру Ваганьковском кладбище. Ее отпели по православному ритуалу и погребли на отдаленном Троекуровском кладбище. А недавно я прочел в «Литературной газете» сообщение об образовании комиссии по творческому наследию Осипа Эмильевича Мандельштама. Почему так поздно? Пожалуй, догадываюсь – в нее следовало включить вдову. А так ждали, пока умрет.

Пока я сам не приеду на кладбище, пусть эти слова будут моей свечой на ее могиле.

* * *

Бывает ли иначе? Да, конечно. Я знал жен, виновных в моральном падении своих супругов, бывших причиной их отступничества, предательства. Слышал и о вдовах «равнодушных или эгоистически предусмотрительных».[13] Так, однако, случилось, что близко знаком с ними не был. Это и есть замечательная привилегия русской системы рекомендаций: вы всегда попадаете к хорошим людям (чуть хуже, чуть лучше) и никогда к плохим. Понятно, и это можно назвать ограничением и нарушением объективных пропорций, готов согласиться. Но моя Россия именно такова – в ней больше хорошего. И в моих вдовах тоже.

Сознательно пользуюсь этим притяжательным местоимением «мои». Излишняя фамильярность? Возможно, но я называл их именно так. «Куда ты собираешься?», – спрашивала жена в пору нашего совместного пребывания в Москве с меланхолической уверенностью, что угадала ответ. «К моим вдовам», – отвечал я. «Опять!». Да, опять. И если вернусь еще, опять отправлюсь к тем, что живы и готовы принять меня.

Я во многом и по-разному виноват перед ними. Хотя бы в том, что не всегда посвящал их покойным мужьям столько и таких слов, каких они ожидали. Или в том, что, несмотря на всяческую осторожность, касался каких-то болезненных для них вопросов. А также и в том, что в своей писательской работе не всегда помнил о них. Вот и в этих воспоминаниях Борис Абрамович Слуцкий представлен у меня без Тани, хотя после ее смерти он, действительно, уже не смог жить, оправиться от этой утраты. Боря Балтер – без Гали. Ильюша Зверев – без Жени. А Елена Владимировна Марьямова! Казачка с горячим сердцем, вдова Саши – большеголового, улыбчивого, коренастого – бывшего моряка и члена редколлегии «Нового мира» времен Твардовского! Она не позволила мне забыть о себе, дав одновременно свежий материал по теме этого раздела. Со вчерашней почтой пришла от нее книжка с неопубликованными работами скончавшегося четырнадцать лет назад мужа. И посвящение: … старым, далёким и близким друзьям на память об Александре Моисеевиче. Ваша Лена. Так это наложилось – текст на контекст, и так совпало во времени, чистая правда, даю слово! И еще – так призвали к порядку мою ленивую и неблагодарную память. Спасибо и простите, Лена.

Мне встречались великолепные русские девушки, теперь я благодарно улыбаюсь им издалека. Но из всех русских женщин (кроме одной, на которой я женился) важнее всех для меня старушки с морщинистыми лицами, дряблой кожей, редкими волосами, астматическим дыханием, шаркающей походкой. Согбенные под тяжестью креста русской судьбы, они несут дальше драгоценную память об усопших. Я склоняюсь, как прежде, к их рукам и целую их, словно реликвии.

«ЯВНЫЕ, ТАЙНЫЕ, ОБОЕГО ПОЛА…» [14]

Этот вопрос возвращается ко мне теперь и беспокоил тогда: как справедливо оценивать этих людей? В чем они виноваты безусловно, а где следует воздержаться от осуждения? За что должны отвечать сами, а какую часть вины снимает с их совести бесчеловечное время, когда они жили?