Поцелуй на морозе - [45]

А Мария Александровна Платонова? Подобная другим статью, а в то же время совершенно иная. В молодости петербургская барышня из хорошего дома, которую позднее жестоко потрепала буря гражданской войны, а затем почти тридцать лет проведшая рядом с Андреем Платоновым, крупнейшим, на мой взгляд, русским писателем нашего времени, делившая с ним жизнь трудную, бедную, полную страха, в атмосфере сгущающейся немилости властей, на краю гибели. Мужа пощадили, но забрали сына – таковы были сталинские методы. Снизив голос, Мария Александровна рассказывала мне порой, отрывочно, как ездила из тюрьмы в тюрьму и простаивала в очередях у каменных стен. Это были уже – в пору наших встреч – шестидесятые годы, но чувствовалось, что всё то продолжает жить в ней. Страх не исчезал. В моей воспаленной голове колотились строки из ахматовского «Реквиема»: Буду я, как стрелецкие жёнки, под кремлёвскими башнями выть… Я вообще не помню ее лица – при серьезном разговоре – без постоянных подергиваний, перемен в выражении, омрачений. Общение с ней было труднее, чем с другими вдовами, обычно либо открытыми, либо решительно замкнувшимися: да – да, нет – нет. Мария Александровна, гостеприимная и доброжелательная, походила в то же время на пугливого и опасливого зверька. Она то и дело закрывала или опускала глаза, сжимала губы, стискивала ладони, понижала голос, меняла тему. Разговор с ней был своего рода игрой. Иногда, услышав вопрос, она вообще не отвечала на него. А в другой раз, хитро поглядывая снизу на меня, говорила явную неправду, зато повторяемую официальной пропагандой, и удовлетворенно улыбалась, заметив в моих глазах блеск недоверия: кроме всего прочего, это означало – он кое-что понимает, с ним стоит разговаривать. Или провоцировала меня досказывать то, чего не хотела произнести сама: тогда она краснела, мяла руки и укоряла меня голосом, хваля взглядом. Вы удивляетесь, спрашиваете, к чему столько ухищрений? В нормальных условиях это было бы проявлением претенциозности и бабьей дури, и я бы, понятно, плюнул и пошел себе. Но в действительности тут обнаруживалось наследие ненормальной, страшной эпохи, продолжавшее бередить психические раны, вызывавшее напряжение нервов, да еще присутствовала и откровенная боязнь подслушивания, ведь квартира писателя располагалась во флигеле Литературного Института и оспаривать его возможность не приходилось.

Поэтому я терпеливо выжидал, успокаивал ее, выдерживал эти длительные паузы, позволял освоиться со мной. Мало того – под градом ее случайных вопросов на разные темы я как бы сдавал беспрерывный экзамен по всем предметам, а его результатов так никогда и не узнал, поскольку экзаменаторша обычно ответы не комментировала: ее реакцию можно было лишь угадывать по легкой тени на лице, отведенному взгляду, жесту рук, протяжному «дааа…»

Здесь отступление в форме совета: если вам когда-нибудь, подобно мне, доведется иметь дело с русскими вдовами, оберегающими значительные творческие архивы, не удивляйтесь их осторожности, долгим вступительным беседам, даже недоверчивости. Ведь вы – что ни говори – иностранцы, а законы, традиции и интеллектуальный опыт этой страны таковы, какими они сложились. Это первое. Второе – к вдовам стучатся и разные прохиндеи, фанатики, опасные в подобной ситуации маньяки. Надо быть чутким психологом, чтобы не навредить другим или себе. Третье – сюда прибывают люди с Запада, обычно вполне приличные, но воспитанные в атмосфере свободы и не слишком понимающие, что из открытого им нужно оставить при себе, а что можно придать публичной огласке, чтобы, благополучно вернувшись домой, не навлечь беду на своих русских собеседников. Ах, эта обаятельная, радостно улыбающаяся, бесконечно восторгающаяся и доверчивая западная молодежь! Сколько раз, видя, как они благоговейно входят в писательские дома, чтобы терпеливо выслушивать ответы на длинный перечень заготовленных заранее главных вопросов, я обменивался с хозяевами понимающими взглядами, выражавшими мысль: симпатичные, славные ребята, но – БОЖЕ МИЛОСТИВЫЙ, ЧТО ОНИ ПОТОМ ТАМ У СЕБЯ НАПИШУТ И ОПУБЛИКУЮТ? Да, я вместе с русскими платил унизительную цену признания ненормальных правил, ведь во всем этом главным, тем не менее, оставалось элементарное человеческое право делиться с другими собственным или самого близкого человека духовным наследием. Наконец, четвертая предпосылка недоверия, с каким можно было встретиться: сложные ситуации во взаимоотношениях различных групп, личные обиды, проявления злопамятства, последствия актуальных публикаций, иногда желание такого посмертного освещения самого дорогого человека, чтобы он выглядел более монолитным и бронзовым. И, впятых, о чем уже была речь – они хотят знать, серьезный ли вы человек, действительно ли вы интересуетесь самым важным для них лицом или, может быть, другие великие усопшие интересуют вас больше. Когда я упоминал порой – самым осторожным образом, что кроме человека, память о котором берегут в этом конкретном доме, меня интересуют и другие, что я намерен посетить и иные подобные семьи, разговор иногда начинал искрить и потрескивать: появлялось напряжение. Не удивляйтесь, не улыбайтесь, уважьте этих людей, ступайте легко и осторожно.