Поцелуй на морозе - [42]

(Теперь я думаю, что просто был несколько превратно понят хозяином. Дело в том, что в России всегда – при любых системах – господствовал приоритет принципа общественного служения искусства и художника. Даже будучи благороден в своей основе, он воспринимался порой как стопудовая тяжесть – отсюда и реакция на него в форме фейерверков крайнего эстетизма. В свою очередь, однако, крайние эстеты оказывались обычно склонны к политической ангажированности. Вызывающие заявления Неизвестного могли быть здоровой реакцией на многолетние патетические проповеди об искусстве, служащем высоким целям, народу, партии и всему прогрессивному человечеству, к чему добавилась доза интеллектуальной провокации. В действительности, это не было ему безразлично. Но так уж получилось…)

В дальнейшем перешел в атаку хозяин и громыхал на весь дом, что, похоже, являлось для него привычным делом. Он витийствовал на темы искусства, творческого долга, заграницы – точно уже и не припомню о чем. Но помню, что все, сказанное им, пробуждало во мне мгновенный протест. Мы спорили почти беспрерывно. Свита восторгалась каждой репликой мэтра. Первенствовал в этой компании некий Коля Новиков, то и дело восклицавший нечто вроде: Ну, Эрнст, это ты гениально сказал!. Не было там, кажется, Александра Зиновьева, хотя, вообще-то, он мог быть, поскольку принадлежал к этому кругу и запечатлел Неизвестного в «Зияющих высотах» в образе Мазилы. Мне стало несколько не по себе, но уходить раньше положенного не пристало. Однако сразу по прошествии необходимого времени мы простились с хозяином рукопожатиями слишком крепкими, глядя друг другу в глаза слишком долго и улыбаясь слишком широко, как это обычно делают мужчины, почувствовавшие взаимную и неодолимую антипатию. Черная волга продолжала дежурить на своем месте. Теперь Неизвестный, как гласит молва, процветает в Штатах – впрочем, он выглядел человеком, который нигде не пропадет. О его нынешних взглядах на искусство мне ничего не известно.

Таким образом, Бог, который, как известно, троицу любит, послал мне в России три неудачи. В первом случае мне не хватило присутствия духа, во втором – материи в ее самом конкретном воплощении, в третьем – пожалуй, душевного контакта. Вина, разумеется, моя, нечего сваливать на обстоятельства. Скажу просто – бывает и так. О чем и информирую читателя ради соблюдения определенного эмоционального равновесия. Пусть эти польско-российские объятия не выглядят слишком однообразно – благодаря этому они будут достовернее.

«ИМЕТЬ ХОРОШУЮ ВДОВУ…»

«Тебе, писатель, мало иметь хорошую жену, еще важней, мой друг – писатель, иметь хорошую вдову», – констатировал как-то один не слишком крупный русский поэт. Он сделал это в стихах довольно слабых, но искренних, что не меняет факта: мысль эта справедлива.

Страшно подумать, что было бы без них – писательских вдов. Не было бы целых разделов и без того перекроенной и оскопленной истории литературы. Каждый приезжий филолог хорошо знает об этом. Творцы литературы умирают. Союз Писателей образует (или нет) комиссию по творческому наследию. Комиссия более или менее энергично работает. Тем временем наследие, особенно касающееся значительных лиц, попадает в государственные архивы. Здесь его строго охраняют, и добраться до него становится трудно. Требуется прохождение официальной и тягомотной процедуры: справки, подписи, печати. В результате заинтересованное лицо, как правило, не получает всего, что ему хочется. Поэтому я быстро усвоил, что в таких случаях нужно справляться: «Есть вдова?». От ответа зависела судьба последующих шагов. Если ответ был «Да», а в особенности, когда добавляли: «И хорошая. Мы сообщим ей о вас» – меня охватывало чувство облегчения.

Они сопутствуют своим избранникам в течение большего или меньшего отрезка их биографии, их судьбы, приучаясь сносить капризы фортуны: запои, капризы, депрессии, измены. Вы скажете: это обычные цена и последствия жизненного выбора, ничего нового в том нет. Отвечу – но ведь это Россия, здесь цена особенно высока. Тут нужны особое мужество, характер, владение собой, когда наступит пора угроз и шантажа. Нужно со светлым лицом помогать сносить оскорбления, доносы, клевету, разгромные статьи, уметь ждать звонка в дверь посреди бессонной ночи. И делать все необходимое, чтобы вокруг все выглядело нормально, как всегда, чтобы существовал ДОМ, дети ходили в школу, на столе стоял обед. И еще больше, когда наступит наихудшее: надо обивать пороги власть предержащих, просить помощи, сносить унижения, стоять с передачами в бесконечных тюремных очередях, ездить по бескрайней России и опять дожидаться свидания в очередях. Различны варианты судеб – легче и тяжелее, поступки человечные перемешаны с бесчеловечными, великая боль с великими радостями; не возьмусь описывать это подробно. Но если каждая взрослая советская семья – в центре или на периферии – знает свои драмы, связанные с эпохой террора и бесправия, то писательских семей это коснулось в первую очередь и особенно болезненно. Острие чаще всего поражает мужчин, а тупая тяжесть существования сваливается обычно на женщин: такова закономерность, но бывает и наоборот. Мужчины, как правило, уходят раньше, жены остаются одни, так и возникает феномен «писательской вдовы».