Поцелуй на морозе - [37]

При всем этом он так симпатичен, что мне хочется тут же установить с ним контакт. Оказывается, это вовсе не так уж трудно. Может быть, потому, что я отношусь к нему вполне серьезно. Мы обмениваемся несколькими фразами. Говоря о своем поколении, ровесниках, он становится серьезен, куда-то девалась его вызывающая поза. Видно, речь идет о вещах для него понастоящему важных. Он говорит об ответственности, что они ее сознают – ответственность за всё. Не только за поколение старших братьев, но и отцов. (Иван Федорович или этого не слышит, или делает вид, что не слышит: оба стараются не замечать друг друга). «Как вы думаете, мы сможем?» – настойчиво повторяет он свой вопрос. И вдруг, точно включив автомат, произносит: «А если нет?» – и мой ответ перестает его интересовать.

Сразу после этого возникает возможность отыграться на отце. Сыну припомнилась какая-то его книга давних лет. Я не знаю, что это за книга, о чем она, но ясно, что автор ее стыдится. Хозяин краснеет, машет руками: тут не о чем говорить! Он явно хочет переменить тему. – Нет, ты скажи! – настаивает парень. – Ты не крути!

Отец приперт к стенке, а под взлохмаченными волосами танцуют искры торжества: наконец-то, вышло! Удалось! Спокойная заводь обеда с приглашенными взбаламучена. Нарушен ханжеский ритуал стариков, взволновались самодовольные филистеры. И поделом им!…

Инцидент завершен, да, собственно, мало кто случившееся заметил, поскольку всё это, будучи описано, чрезмерно укрупняется, выпячивается, тогда как в действительности разыгрывалось в полутонах, было чем-то мимолетным, проходным. Я же сижу парализованный ощущением невозможности выразить ему свою солидарность – как ее передать? Словом? Жестом? Знаком? Тут же понимаю – ничем, так как всё выглядело бы фальшиво, нарочито, не так; ведь и я сам здесь – лишь частичка того мира, которому этот бунтарь хочет показать язык. Так лучше всего – сидеть тихо и помалкивать.

А потому я только наблюдаю за этим героем тысячи восточных и западных книг о трудной молодежи наших дней, но вовсе не умозрительным, абстрактным, а с аппетитом уплетающим самый конкретный компот, за этим младшим братом различных «битников» и «энгрименов», а одновременно блудным сыном, довольным, что смутил сытое самодовольство папы.

– Хочешь ещё компота? – спрашивает его мать.

– А какой шмысл? – отвечает он, охотно подставляя свою тарелку.

II

Я уже знал этих ребят в лицо, встречал на улицах – московских и ленинградских. Это их новый элемент. Еще пару лет назад не ощущалось их присутствия. Теперь они бросаются в глаза, но не своим чрезмерным эксцентризмом и вызывающим поведением. Этого я практически не заметил. Но они вносят в жизнь улицы некоторое оживление, большую свободу, большее внешнее разнообразие – это более легкая и цветастая одежда, кое-где отмеченная чертами «художественного беспорядка», отвечающего духу времени. Это они нарушают однообразие и унылость облика местных улиц. Здесь имеется в виду, конечно, мужское однообразие, поскольку женщины – о чем каждый уважающий себя журналист обязан информировать читателей – быстрее обрели более разнообразный, элегантный и европейский вид. Мужчины же, в особенности средних и старших поколений, носят – главным образом, зимой – те же, осмеянные еще много лет назад Ильфом и Петровым пять бессмертных фасонов темно-синих и черных пальто с подкладкой или без нее – очень тяжелых, очень солидных и очень старательно застегнутых на все пуговицы, что невольно вызывает у приезжего впечатление, будто на улице можно встретить одних военных (только разжалованных – без погон). Так вот, эти ребята разрушают подобное однообразие изнутри и извне. Они любят ходить шумной компанией, и благодаря этому суровый порядок дает слабину, смягчается, не так давит на вас. Парни несут в себе ожидание новых перемен, предчувствие иных улиц, иных зданий и интерьеров, перемен, которые начались уже несколько лет назад и разворачиваются в новых районах старых городов. Молодые – это вестники будущего, упорно сверлящие напластования настоящего и прошлого.

Их можно без малейшего преувеличения назвать поколением Двадцатого Съезда. Им, как правило, еще нет двадцати, а это значит, что вся их сознательная жизнь прошла уже в послесталинскую эпоху. А это имеет колоссальные психологические последствия. Ведь если согласиться, что тот период, который стыдливо именуют «минувшим», был в значительной мере ненормальным, то эта молодежь – первое по-настоящему нормальное поколение. Без груза догматических предрассудков. Одним прыжком одолевающее порядочную историческую дистанцию. Подвергаемое воздействию всех факторов, сил и элементов сложной ситуации человека в современном мире. Связанное родственными узами со своими ровесниками во всех странах цивилизованной части земного шара. Но – смею утверждать – более духовно богатое, глубокое, мыслящее более серьезно, чем большинство из них. Отличающееся – если допустимо такое обобщение – и от наших, и от западных «сердитых парней». То, что у нас бывает проявлением обезьянничанья, дурацкого снобизма, а на Западе обнаруживает себя в гримасах фрустрации, в демонстрировании фиги, спрятанной в кармане, а в крайних случаях – в американских паломничествах в колонии битников на тихоокеанском побережье, в Союзе проникнуто настоящей социально значимой страстью. Историческая ситуация не позволяет иного. Речь идет о самых важных вещах, о судьбе процессов, начавшихся несколько лет назад. Двадцатилетние – по закону естественной преемственности поколений – будут активно участвовать в них. Они знают об этом, и это сознание определяет их зрелость.