Поцелуй на морозе - [34]

Можно ли назвать его стариком? Он был очень худощав, и в этом больше всего ощущалась старость: время, казалось, жадно высосало из него все соки, невесомое тело напоминало скорлупу выпитого яйца. Череп, обтянутый тонкой, можно бы сказать – протертой на складках, кожей, пульсирующие на висках жилки – и неомраченная ясность взгляда, выражающая счастливую уверенность в себе. А еще было в этом взгляде несогласие с собственной слабостью, в нем и в некоторой угловатости его движений (вовсе не выражавшей смущения, поскольку последнее являлось чем-то абсолютно чуждым ему) ощущались признаки борьбы со своим немощным телом. Это предательски изменявшее тело надо было держать под строгим контролем, командовать ему смирно!; чуть расслабишься – и оно треснет по швам, рассыплется, превратится в порошок, как мумия в книге Пильняка, которую неосмотрительно стали чистить пылесосом. И вот шея делала всё, что могла, дабы удержать голову и своей твердостью укрощать ее старческую дрожь. Шее помогал твердый воротничок темносинего френча, сшитого, должно быть, по специальному заказу, так как он напоминал мундир – только без погон. Но в ту минуту, когда он подошел ближе, я заметил, что враг кое в чем одолевает – ноги в армейских брюках, тосковавшие по глянцевым офицерским сапогам, заканчивались мягкими шлепанцами: он сразу спрятал их под стол и старался отвести от них взгляд, точно от постыдной наготы.

Так мог бы выглядеть в старости Павка Корчагин.

По-русски это обозначается кратко: военная косточка, военный до мозга костей. Нас представили, посадили рядом. Уже за супом он узнал, что я поляк, а я, что полк № 1023 Ивана Фёдоровича Мельникова прошел путь от Касторной (запахло гражданской войной и двадцатым годом) до тогдашнего Кёнигсберга, а нынешнего Калининграда. Что, следовательно, он воевал, в основном, в наших краях. С этой поры и соединяло его с нашим хозяином фронтовое братство. Теперь, приезжая в Москву, отставной комполка и останавливается всегда в гостеприимной квартире близ станции метро «Аэропорт». В городе миллиона приезжих такую возможность ценят и оберегают.

За столом завязался нормальный, непринужденный разговор. Тосты следовали один за другим. Полная рюмка Ивана Фёдоровича каждый раз поднималась, чтобы затем нетронутой вернуться на стол, это сопровождалось улыбкой, в которой не было смущения. Иван Фёдорович явно ощущал здесь себя своим – не мешал нам, как и мы ему. Но в атмосфере обычного обеденного разговора постоянно ощущалось его немногословное и доброжелательное присутствие. Он был. И вместе с ним за столом присутствовало нечто неуловимое, не дававшее забыть о себе, какое-то свечение давней легенды. Старик в темносинем френче казался ее эхом, доносившимся спустя много лет, как свет угасшей звезды, он неторопливо ел бульон и одновременно доминировал надо всем, что окружало нас в уютной и состоятельной квартире писательского дома с ее финской мебелью, палехскими сувенирами и польскими плакатами.

Меня тянуло к нему, и я невольно всё чаще выпадал из общего разговора, наклоняясь к соседу слева. Впрочем, вскоре тот вместе с хозяином погрузился в изучение полкового альбома или памятной книги с фотографиями (там, где снимков не было, о событиях повествовали любительские рисунки). Всё начиналось портретом усатого человека с трубкой, внизу шла соответствующая цитата. Оба ждали моей реакции на это изображение, а когда дождались, произнесли с легкой укоризной: «Ну что ж, так было!». Они произнесли это одновременно, на два голоса и, конечно, были правы. Усатый человек с трубкой являлся частью суровой правды, воплощением которой служил Иван Федорович, правды, слишком резкой для поры обиняков, компромиссов и умолчаний. Потом, в соответствии с рангом, первым после него, но помещенным сбоку, шел сам Иван Федорович – снятый в лучах заходящего солнца, в тумане пыли, с медалями на груди. Острый профиль почти такого же, что и сегодня, лица, открытый – то ли для пения, то ли для призывного крика – рот. Он шел, с парадным шиком выбрасывая руки, а за ним знаменосцы с богато расшитым полковым знаменем, они двигались полевой дорогой – и было в этом что-то от песни:

Мы – сыны батрацкие,

Мы – за новый мир!

Щорс идёт под знаменем –

Красный командир!

А за знаменем – пехотинцы; изношенные, омытые дождями, пропотевшие и молодецки обтянутые гимнастерки, открытые рты, суровые, обветренные, огрубевшие от войны лица. Они повторялись и на других снимках. К съемкам, явно видно, готовились, для них позировали, но это не мешало: в них сохранялась жизненная фактура, вы почти чувствовали резкий запах пота, сукна, махорки, ржаного хлеба. Впрочем, позы тоже были натуральны, правдивы; эти «батрацкие сыны» множество раз так строились и вытягивались по команде «смирно», словно предчувствуя, что большинству из них, ставшему прахом и золой, проросшими корнями полевых трав, именно в этом виде доведется предстать в наши дни. Позы, следовательно, были естественны. Я не однажды видел на Красной площади экскурсантов с монгольскими (может из Центральной Азии?) лицами, которые – прежде чем предстать перед фотографом – по очереди снимали пальто и плащи, поручая друзьям подержать верхнюю одежду, и, старательно одернув гимнастерки и пиджаки, застывали, выпятив грудь и гордо выпрямившись, без тени улыбки на лице – спиной к Василию Блаженному и со взглядом, обращенным к мавзолею. Не представляю себе, чтобы самый искусный репортерский снимок мог рассказать об этих людях больше.