Поцелуй на морозе - [27]
Эти самые кухни время от времени одаривали меня доказательствами особого доверия – текстами самиздата. Здесь также царил случай: от разных людей я получал различные материалы, никто не вручал мне никогда собственных произведений. Случай, очевидно, базировался, судя по всему, на принципе, что движение рукописей осуществляется без ведома автора. При всей своей условности, принцип строго соблюдался, и этот ритуал гарантировал минимум безопасности. Кроме того, фигурировали лишь машинописные тексты: никакие другие виды множительной техники, даже самые примитивные, не использовались. Это тоже было своего рода видом самозащиты от обвинения в распространении текстов. Правда, в соответствии с тогдашним советским кодексом достаточным оказывалось обладание ими. Размножали и распространяли их, как я слышал, абсолютно спонтанно: тот или другой обладатель пишущей машинки, получив такой материал, по собственной доброй воле и желанию усаживался за нее и делал несколько копий, прежде чем вернуть хозяину. Это была безопасная форма первоначального ангажирования человека, дававшая, наверное, некий минимум душевного удовлетворения – сознание, что в механизм тоталитарной системы засыпаешь горсть песка. Эта стихийность, деконцентрация делала российский самиздат трудно поддающимся учету (как, скажем, учитывать тут тиражи?), а вместе с тем и трудно раскрываемым. В поле моего зрения, во всяком случае, не зафиксировано ни одного провала.
Сроки для прочтения были обычно короткими, тексты иной раз – обширными, поэтому все прочие дела отступали на задний план: следовало соблюдать пунктуальность, ведь дожидалась целая очередь. Читать в метро – нельзя, забирать с собой в поездки по Союзу – тоже. Ночные и дневные часы, проведенные за чтением таких книг, как «Всё течёт» Гроссмана, «Раковый корпус» и «В круге первом» Солженицына, «Чевенгур» Платонова, «Воспоминания» Надежды Мандельштам, были неповторимым временем эмоциональных и духовных потрясений. Я вставал, пошатываясь, от письменного стола, мир вокруг ходил ходуном и давил свинцовой тяжестью, в голове шумела бессонница и пляска мыслей, лопались, как мыльные пузыри, остатки иллюзий. В Польше тогда практически не с кем было этим рано обретенным знанием поделиться, написать некуда – «второй круг книгообращения» (наш самиздат) еще никому и не снился. Русские – легальные или не вполне – мало кого, по сути дела, касались. Всё это приходилось носить в себе, делясь только с женой и горсткой друзей. Именно тогда – моментами – я чувствовал гнетущее бремя давления советской системы. Художественная литература, если она настоящая, способна самым коротким путем, вызвав внутренний, душевный спазм, атаковать сознание, делать человека иным, чем он был прежде – до чтения. Вроде бы, всё это ты знал, еще не беря в руки странички машинописи, но знал не так…
Мне тогда оказали доверие, думается, с определенной целью. Россия подарила мне лучшую часть себя. С той поры я в известном смысле сам отношусь к ней, одновременно нося ее в себе. Это доверие я буду оплачивать в течение всего того времени, что у меня осталось.
ЛИЦА МОИХ ДРУЗЕЙ
Из-за страниц книг и рукописей, из воспоминаний о кухонных столах и домашних беседах, бурных ночных эскападах встают теперь передо мной человеческие лица. Некоторых я уже никогда не увижу, но тем более хочу запомнить, запечатлеть, постараться показать, что они значили не только для меня. Другие изменили фон существования, я встречал их в Венеции, Париже, Женеве, Сиднее, что рождало эффект географического сюрреализма. Еще какая-то часть, преображенная временем (об этом сообщают фотографии, ведь время летит галопом), осталась в своем естественном, московском или ленинградском окружении, надеюсь когда-нибудь навестить их там снова. Словом – в соответствии с пушкинским вздохом: иных уж нет, а те – далече…
Я открывал эти лица для себя постепенно, по мере очередных приездов, входя в писательскую среду, изучая ее, оживляя в общении изображения с фотографий и портретов. Познавал настоящее и прошлое. Слушал рассказы о негодяях, порой проявлявших инстинкты человечности, и о благородных людях с надломанной психикой и судьбой. Узнавал имена мужественных борцов, которых лучшая часть писательского сообщества искренне уважала, хотя за его пределами они не обрели большой известности (Степан Злобин, Фрида Вигдорова и др.). Время от времени со всей очевидностью обнаруживалось, что одного чтения для русиста слишком мало. Нужно было сюда приезжать. Особенно, скажем, проявления оттепели издали выглядели – увы! – куда значительнее и крупнее. Польская оптика их увеличивала. Казалось, что если уж там так пишут, то вскоре всё зашатается в основах и затрещит. Только учёт факторов застоя, страха, сил консерваторов разной масти, а также самих размеров этой страны, огромных расстояний от центра до периферии, позволял мыслить трезво. А всё это можно было почувствовать лишь на месте. Или, например, еще одно: читая в Польше разные тогдашние критические статьи русских авторов, я видел перед собой палитру тонко нюансированных взглядов на проблемы литературы и политики. Приехав в Союз и познакомившись с авторами, в живой беседе с ними я с удивлением обнаружил, что в принципе все они знают и думают одно и то же, а оттенки и полутона – только вопрос тактики, выбора способа защиты, образа жизни и деятельности. Тем более для меня становилось очевидным, что умение по-настоящему читать по-русски предполагает понимание не только текста, но и подтекста, контекста, надтекста, и что нигде, кроме России, этому не научишься.
