Поцелуй Большого Змея - [52]

Здесь царило безмолвие, но не такое, как в подземелье. Тишина полянки состояла из множества едва улавливаемых ухом звуков. На вершине кипарисов чуть слышно ухали голуби, в траве стрекотали кузнечики, шелестели густые кроны деревьев, поскрипывали ветки, шептал и захлебывался ручей, убегая под стену.

Я опасливо уселся на валун. Лучи солнца, пробиваясь через плотную хвою, нагрели его даже в тени, но камень не обжигал, его теплота была близка к теплоте моего тела. Время потекло незаметно, я впал в полусонное блаженство, наблюдая, как ветерок играет шевелюрой кипариса. Тихонько удлинялись тени, большие, лимонного цвета бабочки порхали над травой. Высоко в небе проплывали пухлые зеленоватые облака с серебряной оторочкой. Легкий воздух нарушало лишь негромкое пение невидимой птички. Фити-фити-фью-у… – доносилось из плотного переплетения ветвей.

От долгого сидения устала спина и затекли ноги. Я сполз с валуна и улегся на теплую землю, опершись головой о камень. Ветерок усилился, и крона кипариса прямо перед моими глазами зашевелилась, заволновалась, будто живая. Я принялся наблюдать за движением бархатистой хвои, пытаясь отыскать в ее плывущих, дрожащих очертаниях какую-нибудь картинку. Может быть, я заснул, а может быть, и нет. Во всяком случае, все случившееся дальше находилось где-то на границе между сном и явью.

Кипарис от ствола, покрытого морщинистой корой, до самой верхушки кроны, похожей на огромный наконечник стрелы, показался мне родным, милым и драгоценным, словно отец или мать. Острая симпатия к его корням, уходящим в самую толщу земли, тихо и торжественно струящимся по стенам коридоров обители, сжала мое сердце. Он вырос на святой почве, напоен святой водой и сам освятился, мой высокий друг, мой бесценный брат, такой же избранный, как и я. У всякого создания на земле есть своя цель и предназначение, каждому Свет уготовил особую задачу. Из мириадов деревьев лишь несколько десятков удостоились чести подняться за стенами Хирбе-Кумрана, и значит, каждое из них – избранное в своем роде. Пусть пока я не понимаю задачу, возложенную Светом на этот кипарис, но главы направлений или Наставник могут рассказать многое о каждой былинке, растущей внутри стен.

О, уж они, несомненно, знают все секреты, ведают утаенное, созерцают сокрытое. Судьбы всего сущего простерты перед их внутренним взором, словно скатерть на столе в день седьмой. Когда-нибудь и я стану таким же, обязательно стану, ведь я обещал матери и не могу ее обмануть.

В переливчатое трепетание хвои, в беспорядочное шевеление тысяч мохнатых палочек вдруг вторглось организующее начало, словно чья-то невидимая рука принялась рисовать на зеленом фоне, подобно тому, как рисуют палочкой на песке. Дрожащие, разбегающиеся в разные стороны линии быстро начали складываться в подобие человеческого лица. О великий Свет, это было лицо моего отца!

– Шуа, – зеленые губы на кроне зашевелились, но голос раздался у меня в голове. – Шуа, это я, твой отец небесный.

– Папа, папа! – я попытался сесть и не смог. Тело перестало повиноваться, только язык продолжал тяжело ворочаться во рту, с трудом выговаривая слова.

– Папа, где ты?

– Я на небесах, сын мой.

– Почему на небесах? Ты ведь пошел вместе с мамой в Йерихо?

– Скоро ты все узнаешь. Я теперь всегда буду рядом, возле тебя. Ничего не страшись и ни о чем не беспокойся. Иди своей дорогой, а когда захочешь – позови, я откликнусь.

– Папа, папа, не уходи! – закричал я, видя, как расплываются линии, и лицо словно отступает в зеленую толщу хвои. Отец ободряюще улыбнулся и пропал.

Я сел, тяжело дыша. Со лба катились капли пота, словно после долгой пробежки, а от бешеных ударов сердца ткань хитона на груди вздрагивала и морщилась.

Что это было? Сон или пророчество, ведь Всевышний разговаривает с пророками только во сне. Если пророчество, то о чем? Неужели с отцом что-то случилось? Нет, не может такого быть.

Я изо всех сил гнал от себя тревожные мысли. Отец такой крепкий, такой ловкий, осторожный и мудрый, что может с ним произойти? Да и где? Ведь из Кумрана он с матерью отправился прямо в ессейскую общину Йерихо, самую большую общину в стране.

А лицо, возникшее из хвои? Почему из хвои, разве нет у Света другой возможности разговаривать со мной? Правда, пророкам видения являлись в виде намеков, которые надо было разгадывать, напрямую Всевышний беседовал только с Моисеем. Но разве я пророк? И что означает хвоя, почему хвоя, почему дерево?

Вопросы клубились, словно грозовые облака, и сквозь их толщу то и дело острыми молниями проскакивало беспокойство. Я не знал, что со мной происходит, не понимал, куда идти, что делать. А посоветоваться было не с кем.

С Шали я вообще не хотел начинать разговор. Каждое мое слово он превращал в шутку, правда, делая это так смешно, что я сам не мог сдержать улыбку. Смех смехом, но поведать ему столь сокровенную вещь я не мог.

Кифа относился ко мне с повышенной серьезностью, решив заменить все еще отсутствовавшего попечителя. Любой разговор, даже о самой пустяковой вещи, превращался в многословное нравоучение.

Беседовать с Малихом я тоже не хотел. Наши отношения никогда не переступали границы учитель – ученик, не было в них ни теплоты, ни доверия. Конечно, я старательно выполнял все его указания, однако раскрыть перед ним сердце казалось странным и неестественным.