Поцелуй богов - [48]

— «Стоп, стоп! — раздался голос Молли».

— Что?

— Извините. Шутка. «Ветер в ивняке». Рэтти описывает пикник.

— Я напоминаю вам Рэтти?

— Нет-нет, нисколько. Не обращайте внимания. — Но было ясно, раз он это сказал, у него определенно возникли мысли о Рэтти.

— Что-нибудь приготовить?

— Нет. И так все божественно.

— Яйцо? Может быть, омлет?

— Пожалуй.

Пара десятков газет со всего света лежали на приставном столике. Джон взял «Таймс» и налил себе кофе. Он никогда не читал дома «Таймс», но за границей почувствовал, что вроде как обязан это делать. Вышла позевывающая Ли.

— Привет. Тебя не было рядом, когда я проснулась. Я уж решила, что ты меня бросил.

— Доброе утро, мисс Монтана. Надеюсь, вы хорошо спали. В качестве буфета у нас натуральные соки: апельсиновый, грейпфрутовый, манго; разнообразные хлебцы, свежие фрукты: гуава, папайя…

— Угомонись, Каспер. Не надо полного списка.

— Разумеется, мадам. Хотите что-нибудь с кухни?

— Да. Нож. Буду тебя колоть. Подай мне кофе.

— Ваш Федеральный экспресс[38], мадам.

Ли с закрытыми глазами отхлебнула кофе, затем разорвала пакет. Рядом лежало много других свертков, факсов и упаковок с ленточками.

— Хорошо. Это тебе. Подарок. — Она перебросила пакет Джону.

— Подарок? Мне?

— Для образов Ширли Темпл слишком ранний час. Разверни.

Внутри оказалось портмоне — из крокодиловой кожи, темно-коричневое, почти черное. Бока блестели, как французская полировка.

— Ли, восхитительно! Как любезно с твоей стороны и предусмотрительно.

Внутри оказалась визитка магазина на виа Монте Наполеоне в Милане и платиновая карточка «Америкэн-экспресс». Джон вынул ее из кармашка.

«Джон Дарт, эсквайр».

— Не понимаю. — Он провел пальцем по выпуклым буквам. — Это неудобно. Я не могу… Не хочу.

— Джон, перестань. Я хочу, чтобы ты взял. В этом нет ничего дурного. Тебя не покупают. Просто будет проще, если ты сможешь сам платить за покупки. И тебе приятнее. Дело пустячное. Свою карточку я постоянно теряю. А так мне не придется думать. Пойми правильно.

— Ли, я в самом деле не могу.

— Джон, это всего лишь деньги. Как бы ни сложились между нами отношения, наша связь обойдется тебе куда дороже, чем мне. Там кое-что еще.

Он пошарил в кармашке и обнаружил черно-белую фотографию: они целовались с Ли во всполохе вспышки — его рука на ее затылке, ее у него на груди.

— Рядом с отелем. Это тот папарацци. Ты видела этот снимок в газете.

— Естественно. Лучший кадр из всех, где я с кем-то целуюсь.

— А было много?

— А что, римский папа, по-твоему, гадит в лесу?

— Постой-ка, если ты просматривала газеты, то должна знать, кто такая Петра?

— Ужасная, вредная маленькая бестия. «Он бросил силиконовую девку, чтобы остаться со мной». Я чуть было не прилетела обратно, чтобы выцарапать ее крысиные глазки.

— Значит, ты обо мне думала.

— Я же тебе говорила.

— И была недовольна Петрой.

— Конечно. Она интригующая сучонка.

— О ком это вы рассуждаете? Тащите ее сюда. Мне кажется, она принадлежит к моему типу людей. — Явление Лео оторвало бы от завтрака целый лагерь беженцев: мокрый и явно разгоряченный, в кафтане от Версаче, который то прилипал к телу, то обнаруживал множественные выпуклости и расщелины. Он походил на прачечный мешок Луи Тридцать Первого.

— Это моя девушка.

— У него еще и девушка! Бесчленный поэт, у которого с одного боку девушка, с другого Ли Монтана! Ты умеешь устраиваться.

Кроме паспорта Джон привез из Лондона пачку стихотворений. И по утрам после завтрака садился на маленькой веранде в новых полотняных шортах и хлопчатобумажной тенниске с бутылкой воды и вазой груш и старательно шлифовал унылые гагатовые прямолинейности и безнадежные порывы отчаяния. Чувство ушло, и теперь он исправлял и редактировал в состоянии ворчливого смятения, перечитывая неподатливые слова и сухо харкающие слоги. Никак не удавалось воспроизвести настроение. Джон смотрел на пузырчатые строки, и ему чудилось, что их написал другой — они исходили из пещерной темноты, куда дорога оказалась закрытой. Он поражался вышедшим из-под чужой руки черным, шероховатым словам и не мог понять, почему не способен вернуться обратно. Всасываемое им солнце не отбрасывало теней и слепило, и Джон приводил в порядок строфы, как стряпчий завещание, осторожно ступая по горестям и опасаясь, что спугнет чувство и что его неглубокое счастье может разъесть металл. В довольстве мало искусства. Джон не хотел переписывать в креме для загара то, что сочинял в слезах.

Поэзия — самый эфемерный творческий процесс. Кто знает, как он живет и где зарождается? Чем питается и каковы его естественные привычки? Он существует в полумистическом пространстве собственного воображения, там, где обрывается всякая дорога и куда рискуют забрести лишь одинокие охотники или дичь. Нельзя научиться опознавать поэзию или ее генерировать. Никто не посещает школу поэзии и не получает степень по стихам. И все же поэзия существует — на скальпельно-остром срезе культуры: замечательное, блистательное, сияющее явление. Стихи происходят издревле. Поэзия существовала задолго до первого зарегистрированного прозаического произведения. Она сродни и танцу, и ритму, и памяти, уникальной потребности нового существа с напуганным разумом и торчащими в стороны большими пальцами рук, существа, кому дана несравненная способность воображения за пределами горизонта и сумерек и желание запомнить и передать другим существо вещей, то настоящее зерно, что таится под плевелами. Стихи — модели предметов, которые улавливает только внутренний глаз следопыта. Стихи — это споры памяти. Но память к поэту Джону Дарту никак не хотела возвращаться.