Поцелуй Арлекина - [8]

Нашу кастеляншу звали Варвара Саввишна. Мне это имя казалось таким же древним и скучным, как она сама. Впрочем, надо признать, ее должность испортила бы любое имя. Особых обид на нее у меня не было, я вообще редко видел ее. Голова ее сильно тряслась – ей было за семьдесят, – к тому же она страдала отеком ног. От этого ходила медленно и с трудом. В коридоре ее было слышно издалека. Жила она тут же, на Мытне, в особой комнате возле склада. Склад всегда был на замке. Там крепко пах служебный нафталин, а он очень едок против домашнего. В ее комнату запах тоже проникал. Это я узнал случайно, когда, выздоровев от гриппа (я еще кашлял), спустился к ней за теплым покрывалом. Я не слишком верил в успех экспедиции – зимний сезон уже кончился, – но полагал, что, может быть, лишний комплект завалялся где-нибудь на складе. Я застал ее за странным делом: она точила ножи.

Ее комната, узкая щель, в высоту большая, чем в ширину и длину, играла у ней роль спальни, кухни и гостиной – все сразу. Сейчас это была кухня. На единственном столе лежала клеенка и кое-что из съестного. К ущербному краю была косо привешена мясорубка. Тут же в углу была мраморная доска. И вот об эту доску с проворством китайца из цирка Варвара Саввишна шаркала лезвием так, что искры валились на пол, как звезды. Нож ходил дугой. Я стоял, открыв рот.

– Где вы это так наловчились, Варвара Саввишна? – спросил я наконец, справившись с изумлением.

Было похоже, она смутилась, но дела не прервала.

– Сядь, – велела она, ткнув ножом в сторону стула.

Я прошел и сел. Нож был заточен, за ним второй, третий… Лезвия сверкали на воздухе.

– Жизнь учит, – сказала она погодя. И, услышав мой кашель, спросила: – Болел?

– Болел, – кивнул я, про себя раздумывая, как бы ловчей перейти к покрывалу.

– Грипп?

– ОРЗ.

– Это они там только так пишут, что ОРЗ, – вздохнула она с досадой, – чтоб бюллетень закрыть. Раньше писали – инфлюэнца. Как Нева вскроется, так инфлюэнца… А тут климат плохой. Тут так нельзя: сырость.

Я заерзал на месте: ничего лучше она не могла сказать. Язык мой чесался, но она вдруг отложила нож. Пальцы ее сразу задрожали – это было удивительно видеть после трюка с заточкой. Она строго глядела на меня.

– Сейчас тебе чай налью, – сказала она. – Дочь сотовый мед привезла. Поешь.

Это не входило в мои планы. Но она уже двинулась к буфету, тяжко ступая на половицах. Отказаться было нельзя. Явился мед, пряники.

Кипяток вскоре поспел. Запах заварки перебил нафталин. Но удобный миг был упущен. Чтобы продлить время, я спросил ее о ее прошлом. Она ответила, я спросил еще. Четверть часа спустя она извлекла из-под койки укладку и, открыв замок, откинула верх.

Тут было все богатство ее. Я увидел пуховую шаль, документы, письма, справки, какие-то свертки, банковскую книжку, блокнот… Она долго перебирала листки. Потом вынула фотографию и подала мне. Это был старый снимок: две девушки в пышных платьях и шляпках, завязанных под подбородок на бант.

– Вот эта – я, – пояснила она, стукнув пальцем по той, что казалась смелее: твердый взгляд, чуть припухлые губы. – А это Наташа. Она давно умерла.

В синем тумане снимка юная Варвара Саввишна была хороша. Я задал вопрос. Она ответила тотчас. Потом стала говорить, прихлебывая чай. Ее повесть была самая простая.

Родителей она не знала. Из приюта перешла в интернат. В семнадцать лет была комсомолка и целый год жила в коммуне. Их было несколько по стране. Коммуна, или, как тогда еще говорили, «фаланстерия», занимала дом в три этажа без всякой архитектуры, с большим двором и дровяным складом. Склад отчасти спасал зимой. Коммунары работали на дворе, спали в общих спальнях и ели за одним столом. Это было похоже на приют. В отличие от приюта тут была особая – «физиологическая» – комната: считалось, что «жены» тоже должны быть для всех. Варвара Саввишна была общей женой. Ей это было весело, она пользовалась спросом; раз как-то весь день провела в той комнате и не могла понять, почему других девушек это злит.

– Кроме Наташи, – уточнила она.

Вдруг коммуну закрыли – в тот же год, что и РАПП; она была признана анархистской. Коммунары разбрелись кто куда. Варвара Саввишна и Наташа остались на улице. Но уже вся столица по ночам была большая коммуна. Стало еще лучше и веселей. Появились деньги, какая-то комната на Литейном… За Наташей ухаживал известный писатель из Москвы, которого звали странно: то Юра, то Алеша… Был чудный вечер над Невкой. Они наняли «дутики» – две коляски на шинах. В те времена (как во все времена, кроме моих) еще были коляски. Извозчики пестрили быт. Один был старый, почтенный, как заседатель, с ватной бородой и в ватной куртке; он едва шевелил вожжи. Другой – вертлявый щегольской форейтор – все спрашивал, не зажечь ли фонарь, и пел дискантом: «Мой Лизочик так уж мал, так уж мал…» Фонарь был не нужен, была белая ночь. Писатель целовал Наташу в губки и что-то шептал и обещал ей, но Варвара Саввишна не слыхала, что именно: ее тоже целовали в губки. Дутики тихо ползли вдоль набережной. И вдруг белесое небо треснуло, как шутовской живот циркача, и оттуда просыпалась вниз горсть ракет. Где-то взвизгнули, засмеялись, смех плыл по реке… Потом она сама попала под