Побежденный - [94]

— Это он, — прошептал старик, глаза его слезились от ужаса. — Пошел в двадцать четвертый.

Карабинеры выхватили пистолеты и стали подниматься по лестнице на цыпочках.

— Только не стреляйте здесь, — взмолился старик. Ганс постучал в дверь.

— Минутку, — протянул полковник.

Карабинеры достигли верхних ступеней, увидели Ганса и замерли.

— Войдите.

Ганс вошел в номер к полковнику.

Полковник в одних трусах брился. Какая-то женщина в блузке, похожая на допрашиваемую кухарку, сидела на стуле.

— Вы выбрали неудачное время. У меня такая борода, что приходится бриться трижды на день. Садитесь, пожалуйста. Я убивал время, продиктовал секретарше несколько писем. На этом все, синьорина.

— Но…

— Ах, да. — Полковник подошел к своим брюкам, полез в карман и стал возиться там с деньгами. — Вот деньги на почтовые марки, — сказал он, протягивая ей пачку ассигнаций.

Она пересчитала деньги с тщательностью, приводящей его в смущение, и вышла с жалким «Buona none»[79].

— Да, — сказал полковник. — Заставили вы нас потрудиться.

Женщина вернулась и стала что-то искать на полу.

— Что еще? — раздраженно спросил полковник.

Женщина что-то подняла, пробормотала: «Я забыла чулки» — и вышла снова.

Полковник тепло улыбнулся своему пленнику и даже подмигнул. Он был в хорошем настроении.

— Через минуту отправлю вас в тюрьму. Черт, опять порезался. Люди часто боятся ареста, но, право, тут нет ничего страшного. Когда обе стороны разумны, суровость не нужна. Видели моего племянника?

— Кого?

— Человека, который пулей сбил с вас фуражку.

— А… Да, видел.

— Что вы сделали с ним?

— Я? Ничего.

— Почему же он не с вами?

— Не знаю. Он ушел.

— Ушел? — Лицо полковника, наполовину покрытое мыльной пеной, обратилось к Винтершильду. — Как это? Просто взял и ушел?

— Направил меня сюда и ушел.

— О, Господи, — вздохнул полковник, — еще незадача. Кстати, вы вооружены?

— Нет.

— Рад слышать. Вид у вас не особенно отчаянный. Почему вы сдаетесь?

— Говорят, я убил нескольких женщин и детей. Уклоняться от ответственности считаю трусостью.

— Совершенно верно. Это был подлый поступок. Лезвие тупое… Почему вы это сделали?

— Не могу вспомнить.

— Понятно. Причина для сдачи основательная. Кстати, если заглянете в мой портфель, во второе отделение…

Ганс послушно поднялся, полковник наблюдал за ним в зеркале.

— …найдете там наручники.

— Наручники?

— Нет-нет, прощу прощенья. Вы совершенно правы. Как глупо с моей стороны. В них нет ни малейшей необходимости.

Несколько недель спустя, после недолгого судебного процесса, на котором Ганс с начала до конца вел себя по-солдатски, не пытаясь оправдываться, в газетах появились сообщения, что его расстреляли. Погиб он храбро, не выказывая никаких чувств, что было надлежащим концом для человека, воспитанного для смерти, а не для жизни. В тех же номерах газет было объявлено, что полковник Убальдини произведен в бригадные генералы за блестящую организацию поимки государственного преступника.

Открытка так и не была отправлена, поэтому старые родители Ганса Винтершильда смирились с мыслью, что их сын погиб в последние дни войны. Когда Фридрих Винтершильд в конце концов получил официальное извещение, что его сын расстрелян, он мужественно скрыл это от супруги.

Однако полтора года спустя, когда завершенный фильм об уничтожении Сан-Рокко демонстрировался в Германии, в одном кинотеатре, когда весь экран заполнило лицо помигивающего человека, раздался пронзительный вопль, и некую старую даму вынесли из зала в обмороке. Старые люди чувствовать не разучились.