Побежденный - [66]

«Олимпик» была готова на любые жертвы, дабы обеспечить успех своей киноэпопее, и пригласила актеров, получающих астрономические гонорары. На роль графа взяли звезду немого кино, выбившегося с неумолимым течением времени в полковники конфедератской армии. Не было ни единой драмы из ранней американской истории, где не появлялся бы этот выдающийся седовласый человек, Дюран Диксон, либо сдающимся в плен, либо гибнущим с необычайно высокопарными словами на устах. Графу, поскольку он играл эту роль, было бы самое место на полях тех сражений. Настоящий граф, оскорбленный своей предполагаемой связью со столь недавней историей, заперся в своем замке и захандрил.

Старого Плюмажа играл мексиканец Диего Рамирес, он с первых дней кинематографа разъезжал по бесконечным границам продвижения переселенцев, издавая истошные вопли и бросая лассо. И теперь приспосабливал свою ограниченную, пусть и революционную, технику к изнурительному созданию образа пожилого пехотного офицера. Изнурительному, так как, откровенно говоря, сеньор Рамирес был менее убедителен на своих двоих, чем в седле.

Игравший Валь ди Сарата Рори Торренс, знаменитый голливудский профиль, рослый, с чарующими, симметрично подпиленными зубами, волосы которого причесывала целая группа мастеров, дабы скрыть злополучную склонность к облысению, решил проблему превращения в итальянца манерой произносить с изощренной выспренностью каждое двадцатое слово. Торренс обладал высокоразвитой способностью проникать в суть своего персонажа.

Красавица-норвежка с волосами цвета сахарной кукурузы, не лишенная какой-то очаровательной скучности, играла Анжелику, плод беспочвенной фантазии Бойта, якобы символ грез и страданий итальянок, но в сущности следствие безошибочного кассового инстинкта. Ее трогательное обаяние, лишенное малейшего намека на грязь и навоз кривых улиц, бесконечные беременности и выспренние трагедии юга, отдавало несчастным случаем в больничном коридоре, чистыми, идиллическими, худосочными драмами заснеженного севера. Однако же при бессознательном натаскивании двух итальянских горничных (обеих выбрали благодаря умению говорить по-английски) и сознательном руководстве Рори Торренса Сигрид Толлефсен была преисполнена решимости создать убедительный образ. Для начала она надела на шею золотой крестик.

Ганса, сведенного в этом сценарии просто-напросто к символу невыносимой тирании, играл специалист но ролям бандитских главарей, человек, дар которого заключался в обезображенной левой половине лица и который поэтому воздерживался от выражения чего бы то ни было нетронутой правой.

Старый Плюмаж, естественно, был оскорблен, как и граф, столь грубым искажением своего образа. Можно представить, с какими чувствами он надеялся на бессмертие после многолетней преданности кодексу возвышенных принципов, и его ярость, когда это бессмертие явилось в облике латиноамериканца с сиплым, гортанным голосом и примесью ацтекской крови.

— Я служил короне пятьдесят лет, — с горечью сказал он Буонсиньори, — а теперь они насмехаются над моей верностью, приписывая ее какому-то людоеду.

Но Буонсиньори был не тем, кому стоило жаловаться, потому что его роль выбросили из сценария.

— Лучше уж людоед, чем ничего, — уныло ответил он.

— Далеко не уверен, — пробормотал Старый Плюмаж.

Филиграни, возмущенный появлением в деревне американских капиталистов, всеми силами старался сделать невыносимым их пребывание там. Всякий раз, когда американцы разворачивали камеру в ту или иную сторону, он вывешивал на попадающем в кадр доме красный флаг или дерзко втыкал его посреди поля. Американский режиссер неизменно просил убрать мешающую тряпку, и оказывалось, что помеха водружена на земле, принадлежащей Филиграни или кому-то из его близких друзей. Коммунистом Филиграни стал после того, как весьма преуспел при более традиционной социальной системе, и ему принадлежала немалая часть домов в деревне, а также довольно много примыкающих к ней оливковых рощ.

Ни прогрессивные элементы, обязанные хранить верность бредовым причудам партии, ни реакционные, расположенные к безрассудному прославлению отталкивающих призраков графа, не могли долго терпеть вторжения этих богатых варваров и поэтому нисколько не мешали детям использовать стоящие в бестактном обилии на площади большие хромированные машины в качестве ниспосланных Богом игрушек.

Дети, слишком маленькие, чтобы подкреплять свою интуитивную неприязнь логическим обоснованием, довольствовались безудержным озорством. Выцарапывали ножами на стеклах ругательства; пачкали белобокие шины, справляя на них нужду; импровизировали самую современную музыку, применяя втулки колес как ударные инструменты, радиаторные решетки как металлические арфы, клаксоны как духовые инструменты.

Таку и его помощники могли только покрикивать на них. Дети, у которых была в крови сноровка нескольких веков успешного разбойничанья, бесследно исчезали, едва в их сторону направлялась карательная экспедиция, и вновь появлялись на своей блистающей хромом добыче, когда внимание американцев отвлекало очередное появление красного флага из-за угла дома.