Побежденный - [35]

— Чего ты такая сердитая? — спросил Ганс.

Девушка не ответила. У Ганса возникло желание оставить ее, но потом он увидел, что отвратительная ведьма без шеи выжидает минуты для нанесения coup de grace[43]. На сей раз молчание нарушила Тереза:

— Почему не уходите?

— Потому что намерен остаться, — ответил Ганс.

— Странно.

Она бессмысленно рассмеялась, потом впервые взглянула на него. Взгляд ее был испытующим, недоверчивым.

— Хотите отправиться в постель?

— Пожалуй, — ответил с легкой неловкостью Ганс.

— Тогда почему не пойдете с другой? Я не ваш тип. Не тот, который нравится немецким офицерам.

— Я вполне способен сам составлять свои мнения, — чопорно ответил Ганс, так как не мог допустить, чтобы столь величественное сообщество, как каста немецких офицеров, подвергалось классификации.

Тереза рассмеялась к раздражению сводни, начавшей довольно громко бормотать себе под нос. Тут Ганс заупрямился и решил довести дело до конца.

— Примирись с тем, что я остаюсь, — сказал он, — и объясни мне обычай ритуал подобных заведений. Я с ним незнаком.

Злобно глянув на него, Тереза заговорила:

— Для начала берете мне бокал самого дорогого вина. Когда я выпью его берете еще. Потом еще. Затем я подзываю подругу, и мы снова пьем. Потом я съедаю бутерброд, за который с вас дерут втридорога. Потом снова пью. Потом подходит цветочница, я застенчиво гляжу на вас, и вы покупаете мне цветок. Потом я пью еще — и если достаточно опьянею, там посмотрим.

— Ничего не посмотрим, — резко ответил Ганс. — Меня трудно обмануть и если я буду вынужден платить за все то, что тебе, собственно, не нужно и чего я, собственно, не хочу тебе покупать, то буду рассматривать это как предоплату, так что примирись с этим.

— Почему вы все время мигаете? — спросила Тереза.

— Потому что воюю с сорок первого года почти без отпуска.

— И от этого начинают мигать?

Она явно старалась разозлить Ганса, и Гансу захотелось оказаться на месте Бремига. Бремиг уже сидел за другим столиком, смеялся и шутил с полной венецианкой; они целовались, что-то рассказывали друг другу. Уловив взгляд Ганса, он вытянул шею, словно бы говоря: «Дуралей, вечно выбираешь самую трудную дорогу».

— Хорошенькая, правда? — спросила Тереза.

— Божественная, — язвительно ответил Ганс. Тереза снова рассмеялась.

Подошел бармен.

— Бутылку самого дорогого шампанского, — заказал Ганс, — пару бутербродов и букетик цветов. Побыстрее.

— Две бутылки шампанского, — сказала Тереза.

— Три, — сказал Ганс, — и стакан молока для меня.

— Одну бутылку, — сказала Тереза.

Бармен, пожав, как обычно, плечами, удалился.

— Можно, я скажу тебе что-то очень личное? — спросил Ганс.

— Ничего личного сказать мне вы не сможете, — негромко ответила она, — потому что я не личность. Я утеха для тоскующих по дому солдат.

Кто вложил ей в голову такие замысловатые понятия? Она произнесла эти слова так, словно заучила их.

— Сколько тебе лет? — спросил Ганс.

— Двадцать семь.

— Быть того не может.

— Тогда не спрашивайте. Дамы не любят называть свой возраст.

— Тебе девятнадцать.

— Спасибо.

Она приняла застенчивый вид.

Появилось шампанское, и после извлечения пробки из горлышка вырвался лишь легкий, раздражающий вздох.

Жидкость была выдохшейся, сладкой; бутерброды с трудом можно было назвать бутербродами — каждый состоял из двух ломтиков черствого хлеба с вялым листиком салата между ними, букетик оказался поникшим цветком с шипами, который Тереза вернула бармену, поскольку Ганс за него заплатил.

Бремиг затянул старую немецкую народную песню с грубыми словечками, венецианка пыталась ее гармонизировать. Другие офицеры в разных частях зала помогали ей в этом.

Ганс мрачно взирал на эту хорошо знакомую сцену. Тереза обратилась к нему гораздо более мягким голосом, чем раньше:

— Ты не похож на остальных. На сей раз Ганс не ответил.

Тереза без удовольствия допила из бокала вино, взяла Ганса под руку и сказала:

— Пошли?

Ганс был рад покинуть это заведение, но, едва встав, тут же превратился в мишень грубых насмешек со стороны Бремига и остальных, которые объединились и готовы были начать безрадостную оргию.

Ганс помог Терезе надеть поношенную меховую шубку, и они вышли. Ночь была очень светлой, пронизанной затаенным волнением. Небо то и дело озарялось вспышками летних молний, время от времени далекий грохот орудий нарушал неземную тишину в тени собора. Переходя площадь, они слышали звук своих шагов, многократно отражавшийся от мраморного фасада. Какой-то солдат хотел было окликнуть их, но увидев, что это всего-навсего офицер и женщина, снова погрузился в свои унылые мечтания.

Путь их пролегал мимо ряда громадных суровых статуй, застывших в нескончаемой уничижительной критике крохотных существ из плоти и крови, столь беспечно проходящих на уровне холодных пальцев их каменных ног. Ганс не обращал внимания на этих обветренных критиков. Он был слишком охвачен каким-то странным, терзавшим его беспокойством. Тереза тоже не обращала внимания. Она хорошо знала их, они были для нее просто ориентиром.

Они вошли в узкую улочку, оставив статуи за их ночной беседой. Безмятежные, величественные скульптуры являлись символом города, не замечали жалких приливов и отливов жестоких завоеваний и вошли в людскую память гораздо прочнее, чем сражения.